Две недели назад в Москве состоялся Форум Клуба Региональной Журналистики «Из первых уст». Форум объединил журналистов из 88 регионов, которым была предоставлена уникальная возможность общения с Евгением Ясиным, Энтони Брентеном, Фальком Бомсдорфом, Александром Даниэлем, Гарри Каспаровым и Владимиром Познером.

Помня о том, что 3-го мая отмечался День свободной прессы, «Шанс» публикует откровения известного телеведущего, генерала от журналистики – Владимира Познера.

Итак, Позер на связи.

Как поживает ваша тёща?

Владимир Познер приехал в Советский Союз в конце 1952 года, в 18 лет, и вообще не говорил по-русски. Журналистскую карьеру начал с работы в агентстве печати «Новости». Затем, в 70-ые годы, в журнале «Совьет лайф», который издавался в обмен на журнал «Америка». Много ездил по стране. Считает то время в Советском Союзе крайне интересным и относительно либеральным.

Потом перешел в журнал «Спутник» - дайджест советской печати, единственное советское издание, которое хорошо продавалось даже за границей. Большой успех журнала кончился крахом, когда в ЦК был создан 2-ой отдел международной пропаганды. Затем была работа в Гостелерадио СССР, в главной редакции вещания на США и Англию, где и проработал комментатаром до 1991 года.

Пять раз в неделю в одно и то же время шёл трехминутный комментарий Владимира Познера на Соединенные Штаты Америки. И это время он считает замечательной учёбой.

- Есть вещи, которыми я горжусь, например, вот как рассказать американцам о пенсионной системе в Советском Союзе? О том, как заботятся о пожилых людях? Если начать вообще: в Советском Союзе столько-то, на это тратят столько… Я начал рассказывать о своей теще. И всё. И все слушают. У всех тещи есть. Ну, у большинства, другому человеку она – мама. Я не только о ней, конечно, рассказывал. Потом стал получать письма: «Ну как ваша теща?»

Отец, куда ты меня привёз?

Познер благодарен отцу за патриотичное воспитание. Его родители мигрировали из России после революции. Но сам он вырос с убеждением, что жить нужно именно в Советском Союзе, здесь – справедливость. И, в конце концов, семья вернулась в СССР.

- Если бы Сталин не умер через два месяца после нашего приезда, я думаю, что отец бы, конечно, сидел, да и я бы сидел, да и мама, наверное. Ну, брат на 11 лет моложе. Он бы, наверное, был в каком-нибудь доме для детей врагов народа. Но, несмотря на все это, меня не приняли в университет поначалу, во-первых, потому что у меня фамилия, мне сказали, не очень подходящая и, кроме того, сказали, что биография не из самых лучших. Я пришел к моему беспартийному отцу (мы жили тогда в гостинице «Метрополь», у нас не было квартиры): «Куда ты меня привез? В Америке мне били морду за то, что я защищал негров. Теперь меня не принимают в университет потому, что у меня фамилия, как у тебя, к сожалению». Отец у меня был отчаянный человек на самом деле. И он пошел стучать кулаком в ЦК.

Долгое время у меня была интересная система убеждений, считал, что социализм – с человеческим лицом. Но когда наша доблестная армия, выполняя свой интернациональный долг, вошла в Афганистан, я начал серьёзно думать, что видимо, вся эта моя конструкция ничего не стоит. И если бы вскоре не появился Горбачев, то не знаю, чем бы я кончил. Горбачев вдохнул такие надежды, так казалось, что, наконец, будет то, о чем мечтал.

Тогда состоялся телемост между Америкой и нами, где знаменитый американский телеведущий Доналд Хил в Сиатле и ваш покорный слуга в Ленинграде вели разговор, где было по 200 человек с каждой стороны. Конечно, это была запись. Потом мы смонтировали это. И была договоренность, что каждый покажет столько, сколько хочет. То, что вообще мы могли разговаривать – это уже само по себе было невероятно. Доналд Хил показал в рамках своей обычной передачи, то есть 44 минуты. Только небольшое количество станций взяли эту программу. А мы показали на всю страну. Все, сколько смотрело, 170 миллионов, столько и смотрело.

После этого я вдруг стал известным на всю страну, меня сделали политобозревателем. То есть это, знаете, такой генерал от журналистики. И длилось это не очень долго, потому что я стал ездить.

Цензура по-русски и по-американски

- А когда Горбачеву надоело возиться с либералами, сахаровыми, которые возражают, спорят, не слушаются, и он перешел к тем людям, которые собственно его и погубили… И началось кровопролитие (Азербайджан, Грузия, Литва, Латвия), я перестал понимать, что делает Горбачев. Один американец взял у меня интервью: «За кого бы я стал голосовать, если бы завтра были президентские выборы: за Ельцина или за Горбачева?» Я сказал: «Вы знаете, я предан Горбачеву, но я не понимаю и не принимаю, что он делает сейчас. Наверное, скорее, за Ельцина». Ну, опубликовали. Ну, и, конечно, скандал был жуткий. Меня вызвал заместитель господина Кравченко, который тогда был председателем Гостелерадио. Сказали мне, что Кравченко считает, что мне нет места на телевидении. Я ответил, что, наверное, он прав. И написал заявление об уходе, но не просто по собственному желанию, а что «я не хочу с вами работать». В общем, обосновал. За два года до этого вышел из партии - забыл сказать. Вышел эмоционально. Уже понимал, что все это – вранье.

Решил уехать из России. Тем более, что Доналд Хил предложил мне, не зная, что я ушел с телевидения здесь, приехать в Америку делать с ним программу. И вскоре, после неудавшегося путча, я уехал в Америку. И шесть лет вместе с Доналдом Хилом мы делали программу, которая называлась очень оригинально: «Познер и Доналд Хил». Это была очень интересная программа, на мой взгляд, которую закрыли в Америке, когда был назначен новый президент компании Роджер Эйлс, крайне правых взглядов. Вообще когда говорят «правые», «левые», я уже мало, что понимаю. Потому что, например, наши партии какие правые? У меня правые – это фашисты в основном, черные консерваторы. А левые – это коммунисты или социалисты, или социал-демократы. Всё перепуталось. СПС – это что? Правые в каком смысле? Правые – в смысле не левые. Это понятно. Короче говоря, когда контракт надо было наш возобновить, он сказал, что «мы с вами возобновим контракт при условии, что а) мы будем иметь право контролировать содержание ваших программ, б) вы должны будете нам докладывать, кого вы приглашаете в качестве гостей в программу». Я сказал: «Это ж цензура». А он: «А мне плевать, как вы это называете». Я говорю: «Ну, я же из Москвы приехал сюда не для этого. Я это там уже имел». Он сказал: «А это как хотите. Нет – так не будет контракта». Доналд Хил его послал. И всё. И на этом программа закончилась. Без скандалов, без того, чтобы в печати что-нибудь появилось, без демонстраций, тихо, мирно, культурно Я оказался без работы.

Генрихом будете Вы!

- Но за это время я уже не один год, не раз и не два приезжал в Россию, где делал программу, ток-шоу, которое называлось «Мы». Я прилетал, записывал четыре программы и улетал. Поэтому я не исчез с экрана. Ведь телевидение – такая штука: не появишься некоторое время – и всё. Это как не играл в теннис некоторое время – и всё, обратно в первую десятку не попадешь. Поэтому мы приняли решение, что надо возвращаться, потому что в Америке что-то кисло. Вот и вернулся.

И принял решение: что никогда больше не буду служить никакой партии, что никогда не буду служить никакой власти, что никогда не буду служить никакому государству, что я, как журналист, могу служить только аудитории. Что я должен думать только о тех людях, которые меня читают или слушают, или смотрят, и больше ни о ком. И как это ни звучит патетически, что я буду говорить только правду. Пусть - как я ее понимаю, пусть – возможно заблуждаясь, но точно считая, что это – правда.

Все те годы, что я был пропагандистом, понимаю, я занимался не богоугодным делом. И это были мои лучшие годы, которые я профукал. Слава богу, что я еще успел опомниться. У меня был, можно сказать, второй отец (близкий друг моего отца), который тоже был эмигрантом, и вернулся в Советский Союз не как мы, в 1952-м году, а в 1936-м году. Нашел время, ну, и в 1937-м он был арестован, 17 лет отбухал в лагерях до реабилитации. И потом жил у нас дома, поскольку родители были в отъезде несколько лет. Он всегда был со мной на «вы». Корректный такой русский интеллигент в высоком смысле этого слова.

Он меня звал Генрихом. Я как-то спросил: «А почему Генрих?» Он ответил: «Видите ли, в Париже давно я набрел на учебник русского языка для французов. И там есть такой диалог: один человек говорит другому: «Как вы поживаете?» - и тот отвечает: «Благодарю вас, Генрих, я здоров». Я всегда мечтал, чтобы какой-нибудь Генрих меня спросил, как я поживаю, чтобы я мог так ответить. Поскольку так не случилось, Генрихом будете вы». Он мне как-то сказал: «Генрих, не дай вам бог когда-нибудь утром, когда вы бреетесь или зубы чистите, увидеть свое отражение в зеркале, и чтобы захотелось плюнуть. Не дай вам бог». И это всегда было со мной. И сейчас со мной. И поэтому, надо преодолеть страх.

Сосед не глупее Галилея

- Но есть единственная причина, которой можно оправдать компромисс и всё прочее. Я люблю всегда повторять начало стихотворения Евтушенко о Галилее, если вы помните: «Сосед ученый Галилея был Галилея не глупее: он знал, что вертится Земля, но у него была семья». Потому что когда тебе что-то угрожает - потеря работы элементарно или же тюрьма, и у тебя есть семья, я, во всяком случае, никому бы не сказал: «А вот надо быть героем», - нет, это не правда. Но надо знать, что ты идешь на компромисс, честно себе это сказать и не оправдывать это ничем.

Сегодня я независим. В каком смысле? Если перестанут покупать мою программу, я себя обеспечил в достаточной степени, чтобы не бояться этого. Я могу уехать. Это не составит мне никакого труда. В этом смысле я независим. Но вообще я понимаю, что всё очень и очень непросто.

Совет Линкольна

- У моего самого любимого из всех политических деятелей Линкольна была замечательная фраза, что «Я буду делать всё, что я могу, до тех пор, пока я смогу. И если в итоге окажется, что я был прав – всё, что обо мне говорили мои хулители, не будет иметь никакого значения. Но если в итоге окажется, что я был не прав – то даже десять ангелов, поющих славу мне, тоже ничего не изменят». Это для каждого человека. Это абсолютно так. Я буду делать всё, что я могу, до тех пор, пока я могу. И всё остальное – это вообще не важно. Вот, на что я постепенно выгреб.

Сегодня, как вы знаете, я делаю программу, которую покупает первый канал. Я в этой программе говорю то, что считаю нужным. Я прекрасно понимаю, что я хожу по очень тонкому льду. Я прекрасно понимаю, что в президентской администрации есть просто враги. Я это очень хорошо понимаю. Но моя задача не показывать кукиш врагам – это мальчишество – моя задача постараться сделать так, чтобы зритель понимал, что происходит в его стране. Вот моя задача. Не показать, какой я отчаянный, смелый и т.д., а, пригласив соответствующих людей и задавая им вопросы, которые хотел бы задать тот же самый зритель, помочь ему получить ответы на эти вопросы. И если мне покажется, что они врут, значит еще задавать вопросы, и еще задавать вопросы. Вот, собственно, и вся задача.

О чём наивный журналист разговаривал с опытным президентом

- Владимир Владимирович, Вы испытываете давление власти?

- Я не работаю на канале, у меня нет кабинета, у меня нет водителя, у меня, естественно, нет машины. Я вообще туда не хожу, кроме как непосредственно, чтобы делать программу. И мне это не трудно.

Константин Львович Эрнст – генеральный директор первого канала, по сравнению с некоторыми другими генеральными директорами, - человек передовых взглядов. Кстати, человек талантливый. Очень хорошо понимающий, как выстраивать телевизионную сетку.

Есть ли давление? Я думаю, что на Константина Львовича есть. На меня нет. Мне никто не звонит. Они знают, что мне не надо звонить, потому что ответ будет очень определенный. Я по поводу средств массовой информации в течение целого часа один на один разговаривал с моим тезкой. Все-таки удивительно, что он меня принимал в течение часа. Все-таки как ни говори – президент страны. То есть известно, что он меня знает. Это может ничего не изменить

- О чём Вы целый час беседовали с президентом страны о СМИ. Скажите, пожалуйста, что он вам говорил?

- Видите ли, тут надо быть аккуратным. Все-таки это был разговор тет-а-тет. Я все-таки должен очень ценить тот факт, что глава государства нашел время со мной разговаривать. Я пришел к нему со своими сомнениями относительно того, что происходит на телевидении, со своим убеждением, что нужно создать общественное телевидение, которое не является коммерческим, таким образом, не нуждается в рекламе, но которое, вместе с тем, не зависит от властей. Такое телевидение существует. Не у нас, но вообще существует.

Что я могу сказать? Он превосходно слушает. Я вообще люблю людей, которые умеют слушать. Их немного. Обычно люди любят слушать себя.

Он реагирует. Он формулирует свое отношение к этому довольно точно. Я понял, что он, скорее всего, никому не доверяет. И более того, полагает, что каждый человек имеет, помимо того, о чем он говорит, еще свою особую задачу, о которой он не говорит. Я так думаю.

Он не любит говорить «нет». Он задает правильные вопросы, очень точные. Я сделал вывод для себя, что он пока не готов к тому, чтобы государство ушло из средств массовой информации. Когда я ему сказал, что в Канаде существует общественное телевидение, называется «Си Би Си», и что целиком и полностью это финансируется из бюджета, но при этом по закону правительство, власть не имеет права вмешиваться в вещательную политику, он посмотрел на меня с некоторым чувством, я бы сказал, превосходства и удивления. Он сказал: «Ну как это? Они платят и не вмешиваются?» Я сказал: «Да». Он сказал: «Ну, Владимир Владимирович, вы – наивный человек». «Хороший – сказал он мне – наивный человек». Это так. Но было интересно.

- Новости телевидения Вас устраивают? И на каком канале Вы предпочитаете их смотреть?

- Ну, конечно, не устраивают. А из трех каналов все-таки - НТВ. Понимаете, новости не заключаются в том, чтобы только говорить о плохом. У меня нет такого: убили, сожгли, украли, повесили. Информация должна информировать – извините за тавтологию. Этого нет. Вообще даже на «Ren-TV» лучше. Кстати говоря, чем меньше канал, тем больше свободы. А у вас в печати вообще лафа.

- В чём принципиальная разница между русскими и американцами?

- Есть такая легенда, будто мы похожи. Мы совсем не похожи. Когда встречаются два американца и один другого спрашивает «хау а ю» - отвечает «файн», улыбка. У него вчера дом сгорел, мама умерла – файн. Потому что надо выглядеть хорошо, потому что не любят проигравших. А когда у нас встречаются: «как дела» - в лучшем случае «нормально», но чтобы сказать «хорошо» или «отлично». Почему? Да потому, что у нас, во-первых, не надо дразнить дьявола и, во-вторых, человек подумает: «Ему очень хорошо, а мне не очень хорошо. Давай я сделаю так, чтобы ему тоже было не очень хорошо». Это во-первых. Во-вторых (я это замечал), как только мы что-то предлагаем: «А давайте сделаем так» - первый ответ: «Нет. Нельзя. Не. Это не получится». Сразу поиск аргумента, почему нельзя. Американец сразу начинает думать, как сделать. Это уже – результат определенного исторического развития. Так вот, когда в своем городе нельзя, американец уезжает в другой город сразу. Он просто срывается с места и едет. А у нас: «Как это?» Понимаете? Это другая жизнь. Ну, здесь нельзя – значит там. Так это устроено. Вечные слезы.

  

Елена КОБЕЦ, г. Абакан. Газета «Шанс», 05 мая 2005 г.