«Такие времена» – слышим мы каждый воскресный вечер из уст мэтра отечественной тележурналистики Владимира Познера. Между тем, сам король воскресного эфира не уверен, будет ли его программа выходить в новом сезоне. О временах прошлых и настоящих президент Академии Российского телевидения, директор Школы телевизионного мастерства, трижды лауреат главной американской телевизионной премии «Эмми» Владимир Познер рассказал в московском Клубе региональных журналистов под занавес очередного телевизионного года.

– Владимир Владимирович, вас, несомненно, знает вся страна. Но если бы вас попросили рассказать о себе, с чего бы вы начали?

– Моя фамилия Познер. Зовут Владимир Владимирович – очень популярное ныне имя-отчество. Я был когда-то пропагандистом. Сначала волею судеб попал в журнал «Совьет лайф», издававшийся в обмен на журнал «Америка». Пришел туда в 63-м, ушел в 67-м. В СССР это было интересное время, еще относительно либеральное. Мне приходилось много ездить по стране, для меня малознакомой. Я ведь приехал в Советский Союз в конце 1952 года, мне было восемнадцать, и я совсем не говорил по-русски.

Потом перешел работать в журнал «Спутник», карманный дайджест советской печати, красивый, очень хорошо делавшийся. Единственное советское издание, которое на самом деле продавалось в других странах, остальное просто раздавалось, рассовывалось. Пока в номере за апрель 1970 года, в столетие со дня рождения Владимира Ильича, рядом со статьей о Ленине немцы не воткнули рекламу дезодоранта. Разразился страшенный скандал. Было сказано, что те, кто пытается сочетать пропаганду с экономическими выгодами, ничего не понимают в классовой борьбе. Главного редактора выгнали с волчьим билетом.

Я, хотя человек не религиозный, но думаю, что кто-то там все-таки есть, потому что буквально за полгода до этого перешел на работу в Гостелерадио СССР, в главную редакцию вещания на США и Англию. Проработал там до 1991 года комментатором. Главный редактор Шахов (отец Маши Шаховой, которая делает программу «Дачники» на НТВ и является женой Евгения Киселева) поручил мне писать комментарии каждый день, чего и до сих пор никто не делает. Это мне сослужило колоссальную службу. Пять раз в неделю в одно и то же время в эфир на Соединенные Штаты выходил трехминутный комментарий Владимира Познера. Этого и до сих пор никто не делает. Американцы вообще-то никем не интересуются, если это не представляет для них угрозы. Но поскольку мы составляли угрозу, то некоторое внимание с их стороны все-таки было.

– Получается, что всю молодость вы посвятили советской пропаганде?

– Наше руководство понимало, что нельзя выходить на Запад с той же аргументацией, что и внутри страны. Нужно было действовать более тонко, разговаривать на другом языке. Поэтому те, кто работал во внешнеполитической пропаганде, Влад Листьев, Саша Любимов, Женя Киселев, оказались гораздо более подготовленными к журналистике вообще. Но я понимаю, что все это время я занимался не богоугодным делом. И это были мои лучшие годы, которые я профукал. Слава богу, еще успел опомниться.

У меня был, можно сказать, второй отец – близкий друг моего родного отца. Он тоже был эмигрантом и вернулся в Советский Союз не в 1952 году, как мы, а в 36-м. В 37-м был арестован, 17 лет до реабилитации отбухал в лагерях и потом жил у нас дома, поскольку родители несколько лет находились в отъезде. Как-то он сказал мне: «Не дай вам бог (он всегда был со мной на «вы», русский интеллигент в высоком смысле этого слова), чтобы когда-нибудь утром, когда вы будете бриться или чистить зубы, вам захотелось плюнуть в свое отражение в зеркале. Не дай вам бог». Эти слова, даже его лицо и глаза, всегда были со мной. И сейчас.

– С чем вы столкнулись, когда ваша семья вернулась на родину отца?

– Я приехал сюда верующим в идею социализма. Мой папа меня так воспитал. Сам он из Питера, эмигрировал с родителями после революции четырнадцатилетним мальчиком. Он вырос с таким убеждением, что именно в Советском Союзе есть справедливость, и всегда стремился вернуться сюда. Здесь у нас было много неприятностей. Думаю, если бы Сталин не умер через два месяца после нашего приезда, отец бы, конечно, сидел, и я бы сидел, да и мама, наверное. Брат на 11 лет меня моложе, наверняка, попал бы в какой-нибудь дом для детей врагов народа.

Меня не приняли в университет. Какая-то добрая женщина отвела меня в сторону и сказала: «Вы все сдали, но фамилия у вас не очень подходящая и биография не из лучших». Тем временем меня пригласили в военкомат. Я знал несколько языков, и майор (фамилию никогда не забуду – Рысь) объявил: «Ну, что же, Владимир Владимирович, отправим вас в разведшколу». Я отказался, и за это меня решили заслать во флот на пять лет. Но, в конце концов, все-таки приняли в университет – мой отец был отчаянным человеком, и пошел стучать кулаком в ЦК, хоть и беспартийный.

Первый момент настоящего сомнения в справедливости социализма я пережил в 1968 году, в связи с событиям в Праге. Хотя тогда я все-таки сумел убедить себя в том, что другого выхода у СССР не было. Однако потом был Афганистан. Я полностью разочаровался в том, что было здесь, но при этом вовсе не влюбился в Америку. Я все-таки вырос в Нью-Йорке, и мое убеждение в том, что здесь больше справедливости, чем там, было не теоретическим. Если бы не появился Горбачев, то не знаю, чем бы я кончил. Горбачев вдохнул надежду.

– При Горбачеве вы проснулись знаменитым?

– Да, тогда состоялся телемост с Америкой, по двести человек с каждой стороны, разговор вели популярный американский телеведущий Фил Донахью в Сиэтле и ваш покорный слуга в Ленинграде. Конечно, в эфир вышла запись, но уже то, что мы вообще могли разговаривать, было невероятным. Мы показали этот телемост на всю страну, на все 170 миллионов! А там такие вещи говорились, которые никогда на советском телевидении не звучали. Я только потом узнал, что эту запись до эфира посмотрели Горбачев и Яковлев и сказали: «Надо показывать».

Одно появление на экране – и я стал известным на всю страну! Меня сделали политобозревателем, это такой генерал от журналистики. Я стал ездить (до этого я, конечно, был невыездным). А потом Горбачеву надоело возиться с либералами, сахаровыми, которые спорят, не слушаются, началось кровопролитие в Азербайджане, Грузии, Литве, Латвии. И в интервью одному американскому журналисту на вопрос, за кого бы я стал голосовать, случись завтра выборы, я сказал: «Я не понимаю, что сейчас делает Горбачев. Скорее буду голосовать за Ельцина». Конечно, случился жуткий скандал. Мне сказали, что мне нет места на телевидении. И я написал заявление об уходе, но не просто «по собственному желанию», а с обоснованием, почему я не хочу здесь работать.

За два года до этого вышел из партии. Вышел эмоционально, тоже с обоснованием. Уже понимал, что все – вранье. А соломинкой, переломившей спину верблюда, стала история, когда на могилах моих родителей какие-то вандалы нарисовали свастику. И в ответ на это – все тихо, никакой реакции. Вот тогда я понял, что не могу больше молчать.

– Тогда вы решили уехать в Америку?

– Я уехал вскоре после неудавшегося путча. Тем более что Фил Донахью предложил мне делать вместе с ним программу на американском телевидении. Шесть лет мы делали эту программу, пока на CNBC не был назначен новый президент Роджер Эйлс, человек крайне правых взглядов. Он заявил, что продлит с нами контракт только при условии, что а) будет контролировать содержание наших программ и б) мы должны докладывать, кого приглашаем в качестве гостей. Я сказал: «Это же цензура!» «Плевать, как вы это называете», – ответил он, и на этом программа закончилась. Без скандалов, без внимания со стороны прессы, тихо, мирно, культурно.

Я оказался без работы. Но в России я не исчез с экрана, раз в месяц я прилетал сюда записывать программу «Мы».

– Какие выводы вы сделали для себя после этой истории с закрытием популярной программы в Америке, в самой демократической, казалось бы, стране?

– Я принял решение, что никогда не буду служить никакой партии, никакой власти, никакому государству. Как журналист я могу служить только аудитории, думать только о тех людях, которые меня читают, слушают или смотрят. И как ни патетически это звучит, говорить только правду. Как я ее понимаю, возможно, заблуждаясь, но точно считая, что это – правда.

– Вы ощущаете себя свободным человеком?

– В книге «Длинное путешествие» замечательного испанского писателя Хорхе Семпруна есть такая сцена: он сидит в гестаповской тюрьме, и солдат, который его стережет, спрашивает, за что он тут. «За то, что я – свободный человек». «Да ладно, – говорит солдат. – Я свободный человек, сейчас сдам дежурство, пойду домой. А вы!..» «Вы не понимаете. Когда вы вторглись в мою страну, я мог сидеть дома, читать газету, пить вино и ни о чем не думать. Но как свободный человек я должен был сопротивляться. У меня не было выбора. А вам приказали надеть форму, взять ружье, стрелять. Какой вы свободный человек?»

Вот к чему я пришел. Это императив. Если ты журналист, то для тебя существуют вещи, в которых нет выбора. Но с оговоркой: героизма ни от кого нельзя требовать, только от себя. Я люблю в таких случаях повторять начало стихотворения Евтушенко о Галилее: «Сосед ученый Галилея был Галилея не глупее: он знал, что вертится Земля, но у него была семья». Когда тебе что-то угрожает – не обязательно тюрьма, просто потеря работы – и у тебя есть семья, то я бы никому не сказал: «Надо быть героем».

– Каково ваше главное жизненное правило?

– Мой самый любимый политический деятель – Авраам Линкольн – сказал замечательные слова: «Я буду делать все, что могу, до тех пор, пока я смогу. И если в итоге окажется, что я был прав – все, что обо мне говорили мои хулители, не будет иметь никакого значения. Но если в итоге окажется, что я был не прав, то даже десять ангелов, поющих славу мне, ничего не изменят». Вот, на что я постепенно выгреб. Я буду делать все, что могу, до тех пор, пока могу. И все остальное – не важно.

– А в программе «Времена» вам предоставлена полная свобода?

– Во «Временах» я говорю то, что считаю нужным. Прекрасно понимаю, что хожу по очень тонкому льду. Знаю, что в президентской администрации у меня есть враги. Но моя задача не показывать кукиш врагам – это мальчишество, моя задача постараться сделать так, чтобы зритель понимал, что происходит в его стране. Пригласив соответствующих людей и задавая им вопросы, которые хотел бы задать тот же самый зритель.

Прошлым телевизионным годом я был страшно недоволен. Как это получилось? Константин Эрнст – генеральный директор первого канала – по сравнению с некоторыми другими гендиректорами человек передовых взглядов. Если что – снимут его. Так вот, у нас был с ним разговор, и я обещал хорошо думать о том, что говорю в эфире. И в прошлом году, который оставил у меня во рту крайне неприятный привкус, я вел себя более или менее сдержанно. А перед началом уже нынешнего телевизионного года я сказал Эрнсту: «Давайте снимем программу, найдем способ это объяснить, все-таки мы уже пять лет в эфире. Я не буду возражать, не буду скандалить. Потому что так, как в прошлом году, я работать не могу. Или мы остаемся в эфире, но тогда я делаю программу так, как считаю нужным». Он сказал: «По рукам». И в этом году у меня к себе претензий нет.

Иногда Константин Львович после моей программы ходит с кривым лицом. Думаю, на него оказывается определенное давление. На меня нет. Мне никто не звонит. Они знают, что с моей стороны ответ будет совершенно определенный. Кстати, по поводу средств массовой информации я в течение целого часа один на один разговаривал со своим тезкой в Кремле.

– И что вы услышали от Владимира Владимировича?

– Я пришел к нему со своими сомнениями относительно того, что происходит на телевидении, с убеждением, что нужно создать общественное телевидение, которое не является коммерческим, и, таким образом, не нуждается в рекламе, но которое при этом не зависит от властей. Такое телевидение существует в Канаде. Оно целиком и полностью финансируется из бюджета, но, по закону, правительство не имеет права вмешиваться в вещательную политику канала. Президент посмотрел на меня с некоторым, я бы сказал, превосходством и удивлением: «Они платят и не вмешиваются? Ну, Владимир Владимирович, вы – наивный человек».

Президент превосходно слушает. Я вообще люблю людей, которые умеют слушать, их немного. Он формулирует свое отношение к проблеме довольно точно, задает правильные вопросы. Я понял, что он, скорее всего, никому не доверяет. И более того, полагает, что каждый человек имеет, помимо того, о чем он говорит, еще свою особую задачу. Я сделал вывод, что он пока не готов к тому, чтобы государство ушло из средств массовой информации.

– Раз уж мы заговорили о президенте, за кого бы вы сейчас стали голосовать?

– Некоторое время тому назад в эфире «Эха Москвы» меня спросили: «Есть ли, на ваш взгляд, в российской элите человек, обладающий президентскими качествами». Я говорю: «Есть. Михаил Борисович». Тут наступила некоторая пауза: «А фамилию не назовете?» Я назвал: «Ходорковский». Новая пауза длилась, наверное, секунд пять. Потом это было широко растиражировано – многим хотелось бы оторвать мне голову. И до меня даже дошли слухи, что моя судьба решена, но почему-то этого не произошло. Я назвал еще одну фамилию, тоже непопулярную – Чубайс. Но избрание ни того, ни другого не реально: один, очевидно, будет сидеть в тюрьме, а другого просто ненавидят в России. А из реальных кандидатур я такого человека не вижу. Может, появится еще. Но сейчас – нет.

– Как вы сформулируете свое отношение к «делу ЮКОСа»?

– Я не могу разобраться в том, нарушали или не нарушали они налоговое и прочее законодательство. Думаю, все нарушают – и мы, и американцы – как только могут. Вопрос-то не в этом. Мы все прекрасно понимаем, что это дело политическое. И нас принимают за идиотов. Когда я умру, я бы хотел, чтобы на моей могильной плите было написано: «Он не любил этого, но его считали идиотом». Когда нас считают идиотами, когда есть уверенность, что можно сказать все что угодно, и это съедят – вот это невыносимо.

При участии Клуба региональных журналистов Фонда «Открытая Россия».

  

Татьяна ЛУКАНКИНА, г. Ангарск. Городская газета «Время», № 67, 23 июня 2005 г.