В конце этого мая, совсем недавно, мне посчастливилось побывать на фестивале региональной журналистики. Название фестиваля «Время действовать», насколько это только возможно, точно отражало общее настроение и темы, которые обсуждались на протяжении трёх, пожалуй, самых насыщенных дней в моей жизни. Я увидела настоящий звездопад. Люди, которые обсуждали с нами, региональными журналистами, заявленные проблематики, являются настоящими яркими звёздами российского телевидения. Огромное журналистское спасибо любимому Клубу региональной журналистики. Я действительно могу восторгаться тем, что имела возможность «потрогать руками» Владимира Познера, Ольгу Романову, Ирину Хакамаду, Александра Архангельского, Светлану Сорокину, Петра Вайля, Алексея Венедиктова, Леонида Никитинского, Александра Любимова, Леонида Парфёнова, Егора Гайдара, Юрия Шмидта и Евгения Гришковца. Вспоминаю фразу: «Господь велел делиться». С последнего и начнём.

Гришковец: Когда я прочел название лекции «Людей изменить нельзя, а помочь им можно», я очень удивился. Я не давал этого названия для моего выступления. Наоборот, я считаю, что ни изменить людей нельзя, ни помочь им нельзя. Во всяком случае, нельзя ставить перед собой такую задачу. Как можно ставить такую задачу? Неизвестно, помог ты кому-нибудь или нет. Люди редко дают возможность им помочь. Я сам не смогу сформулировать, чем мне можно помочь. А в том, чем я занимаюсь постоянно, мне никто не может помочь. Правда, и помешать никто не может, чтобы ни происходило.

В свое время я закончил филфак Кемеровского государственного университета. Я учился вместе с журналистами. На нашем филфаке училась небольшая группа журналистов. Кто-то из них стал известным журналистом. Их можно увидеть на разных каналах не только местного кемеровского телевидения. Я с тех пор не люблю журналистов. Во-первых, эти люди каким-то особенным образом отличались от тех людей, которые пришли изучать академическую науку в университет. Они пришли заниматься чем-то совсем другим. Я видел, как в этих людях очень быстро возникала уверенность в том, что они готовы и могут судить обо всем, каждый день и помногу. Потом отчетливо стало видно, что в них исчезают всякие сомнения. К тому времени у меня еще не брали интервью, но я видел, как журналисты берут интервью у разных людей и все время кивают. Может быть, они хотят показать этим, что они слышат того, с кем беседуют. Я понимаю, что этого делать нельзя. Вам приходится брать интервью или общаться с теми людьми, которых вы не уважаете или которые высказывают мнения, расходящиеся с вашим мнением. Почему же вы киваете? Нельзя кивать, когда ты разговариваешь с негодяем, мерзавцем или тем человеком, который говорит какие-то ужасные вещи. Если вам приходится в силу профессии с ним беседовать, как можно кивать, когда он говорит какие-то ужасные слова?

Я делаю маленькую программу на СТС. Почему на СТС? Потому что на СТС нет новостей. Значит, на этом канале, как минимум, точно не лгут. Если бы предложили бы делать на другом канале, вряд ли бы я согласился. Я выслушал много скепсиса, встречаясь с журналистами, особенно в самом начале, как только я появился на этом канале. Мне задавали много вопросов: «Зачем это вам, для чего вам это нужно, что это такое». Я отдавал себе отчет в том, что я появляюсь на экране телевизора. Меня предостерегали люди, дескать, запачкаешь свое доброе имя тем, что шагнул в телевизор. Журналисты меня об этом спрашивали: «Как вы можете запачкать свое доброе имя тем, что шагаете в телевизор?». Те люди, которые ко мне хорошо относились и относятся, таким образом меня предостерегали.

Я понимаю, что этой маленькой программкой я никому не помогаю. Я не считаю, что я могу этим кому-нибудь помочь. Уж точно я не исполняю какую-то миссию. По крайней мере, из-за того, что я нахожусь в телевизоре, из-за того, что я запятнал свое доброе имя, я могу сказать, что я интеллигентски не чистоплюйствую по этому поводу, не берегу себя от телевизора. В том, что происходит на главных российских каналах не в смысле новостей, а в смысле того, как там выступают люди, какой там есть юмор, я вижу какой-то кошмар. Мне от этого неприятно. Я от этого незащищен, мои дети от этого незащищены. Когда я переключаю телевизор, на некоторое время эти люди попадают ко мне домой. А у меня дети дома.

То, каким образом в этих программах реализуется язык, на котором мы говорим и думаем, это тоже небезобидные вещи. Я не составляю этому альтернативы своей минутной программкой. Во всяком случае, я могу об этом вот так говорить.

Я не маргинал, я люблю родину и говорю об этом. Но когда я говорю, что я люблю родину, то это очень ответственное заявление. Тут сразу надо начинать говорить: «Родина и государство. В моем случае это разные понятия. Если я говорю, что я люблю свой родной город Кемерово, то тут нужно вступать в очень длительные объяснения, иначе тебя сочтут идиотом. Я проехал очень много по стране за последние 3 месяца: я был на Урале, объехал весь Урал, сейчас я был в Поволжье, проехал 3 тыс. км просто на автомобиле. Была затяжная весна. Мы ехали вдоль распаханных полей, на которых лежал снег. Линии высоковольтной передачи. Дороги федерального значения очень плохого качества. Грязные остановки. Опять линии высоковольтных передач. Еще раз линии высоковольтных передач. Какие-то грустные деревни с заборами. Я это все люблю. Мне там тоскливо и нехорошо. Но это я знаю глубоко. Никакую другую страну так глубоко я знать не смогу и так чувствовать не смогу. И еще, я все время борюсь с тем, что я, такой известный и успешный человек, не смотрел в окно хорошей машины, на которой меня везут из города в город, как турист. В то же время, я уже чувствую, что я путешественник. Что значит, путешественник? Я могу взять региональную газету, прочесть про то, как кого-то разоблачили, как что-то случилось или какие выявлены финансовые махинации в каком-то городе, порадоваться, что все это происходит не в том городе, в котором я живу, поехать дальше. Во всем этом есть легкость путешествия. И все равно, как бы я не перемещался по стране, я здесь не путешественник. Точнее, я все время борюсь с чувством путешественника в себе. Все время его в себе давлю.

В книжке «Реки» я описываю ту ситуацию, когда мне первый раз стало стыдно за ощущение путешественника в собственной стране. Я рассказываю про то, как мы ехали на юг из города Кемерово. Это был 1991 год. Мы ехали в Сочи. Был ужасный прицепной вагон. Мы ехали 5 суток из Кемерово до Сочи. Где-то в районе южного Урала был какой-то полустанок. Именно, что полустанок. Поезд остановился на этом полустанке, хотя не должен был там стоять. Там, на этом полустанке стоял один-единственный человек, дед непонятного возраста. У него был мешок. А деньги тогда были, но купить ничего не было возможно. У него было мешок. А на всех полустанках чего-то продавали. Мы спросили: «А чего ты продаешь?». Он говорит: «А я везу лапти продавать». У него был мешок лаптей. Я вышел. Было непонятно, когда тронется поезд, потому что он мог тронуться в любой момент. Я говорю: «Дай мне лапти». Я не помню, какого достоинства тогда были купюры. У меня было 50 рублей, а лапти стоили 10. Он долго ковырялся в своем мешке, чтобы найти лапти моего размера. А мне нужны были лапти, чтобы что-то купить и, наверно, повесить их на стенку в качестве сувенира, только для этого. Он нашел лапти именно моего размера, протянул их мне. А компания у нас была большая, я был очень молодой. Мне было только 25 лет. Они высунулись и говорят: «Ты скупай все, потом бизнес сделаем». Я беру лапти и протягиваю ему 50 руб. Он говорит: «Сынок, я не наторговал еще, у меня сдачи нет». А эти 50 рублей были деньгами, но небольшими деньгами. И я не знал, как себя вести. Я еще был молодой, я сказал: «Да ладно, дед, оставь себе». Он говорит: «Да ты что?». У него была большая рука, а я с ним еще почему-то говорил на «ты», говорил ему «отец». И тут поезд тронулся. Я взял эти лапти, ступил на подножку вагона. И так и едем. И полустанок деревянный. И дед с этой пятидесятирублевой бумажкой пошел за этим поездом. Потом он спустился по ступенькам и еще некоторое время бежал, не знал, что сказать. Для него это были огромные деньги. Я ему говорил: «Успокойся». А когда он стал отставать от поезда, он мне крикнул: «Сынок, весь сенокос проходишь». И вот тогда мне стало сильно стыдно за ощущение такой легкости, за ощущение путешественника в собственной стране. Как мне кажется, в той стране, которую я знаю и сильно люблю.

И мне до сих пор бывает стыдно. Особенно стыдно, когда я приезжаю в город Архангельск, например. Точно так же, как и в свой родной город Кемерово я приезжаю, отыгрываю там 2 спектакля, потом еду в аэропорт. Подъезды ко всем нашим аэропортам одинаковые. И обстановка в этих аэропортах одинаковая. И какие-то типовые здания аэропортов, тоже одинаковые. Я это все тоже хорошо знаю. Я улетаю. Я уже уехал. Я понимаю, что даже если я не буду себя ощущать путешественником, меня будут таковым ощущать в моем родном городе и в тех городах, куда я приезжаю, чего бы я там ни говорил и что бы я там ни чувствовал. Мне за это чувство стыдно.

Я часто встречаюсь с журналистами и вижу, что им не стыдно. Совсем недавно я был в Казани и разговаривал по-поводу своей книжки, над которой я работал год. Я не буду говорить, что это очень хорошая книжка. Но я над ней трудился год. Я встречался с журналистами. Мне задавали разные вопросы. И я открылся. Я еще ничего не видел в Казани. Мне очень понравилось, когда мы подъезжали к городу и видели Казань на закате, белый Кремль. Это было очень красиво. Меня спросили, что я купил в городе Казани. Я сказал: «Я купил картину 1964 года. Маленький полустанок. Соцреализм». А когда я улетал из Казани через 2 дня, я в газете «Татарстан» прочитал маленькую заметку, что Гришковец, который в последнее время заделался телеведущим, теперь скупает картины. Коллекция его еще маленькая. Он скупает в провинции картины наших художников, потому что московские цены ему не по зубам. Это писал ваш коллега.

Знаете, почему в России не приживаются книги с комиксами? Во всем мире они очень популярны. Есть отдельные магазины. Там есть потрясающие произведения. Уже практически классика комиксов. Потому что книга с картинками в России кажется чем-то несерьезным. К книге у нас относятся серьезно. И к человеку с газетой у нас относятся серьезно. Когда человек читает газету, наверно, у него есть гражданская позиция, он умный человек. А есть такие газеты, которые в руки взять нельзя, это стыдно, после этого надо мыть руки. Это все тоже делают журналисты. Вера в то слово, которое напечатано на бумаге, она ведь серьезная. И к тому слову, которое говорится из телевизора, тоже очень серьезная вера. В тех самых городах, названия которых я не знаю, везде смотрят телевизоры и читают газеты. И ту же самую книгу «Реки» я заканчиваю следующими словами. Когда я был маленьким и забегал в подъезд своего дома, видел в дырочке почтового ящика газету, я не чувствовал в этой газете никакого предостережения, ничего того, что будет со мной потом в жизни. Я радостно кричал: «Деда, газеты принесли».

Почему я это говорю? Потому что среди журналистов у меня есть друзья, коллеги, которых я ощущаю коллегами. Те люди, чей голос я хочу слышать, чью интонацию я стараюсь найти в тех же самых газетах. Их немного, но они подтверждают, что они являются тем самым исключением, которое подтверждает правило. Журналистика – это такая профессия, которой я бы меньше всего желал бы своим детям по той самой причине, о которой я говорил. Но в то же время есть те самые голоса.

Мы стремительно живем. Наша страна так стремительно живет, что сейчас, включая телевизор и видя те самые заставки НТВ или РТР, мы встречаем людей, которые переродились, изменились. Им должно быть стыдно. Я смотрю в эти лица и вижу, что им не стыдно. Тогда, глядя на них, становится стыдно мне. Я же все равно живу с ними в этой стране, я стараюсь что-то чувствовать. У меня же есть мое мнение. У меня есть мнение о том, что происходит в этой стране. У меня есть какая-то позиция. Я не маргинал. Честно вам скажу, я хожу на выборы. Я всегда хожу на выборы, на региональные и городские. Я голосую, голосую за тех кандидатов, которые предложены в этом списке. Когда-то я вдруг понял, что это единственная моя возможность. И еще я понял такую вещь. Мой голос весит ровно столько же, сколько голос той бабушки, которой дали денег через ЖЭК, чтобы она пришла, и ей сказали, за кого голосовать. Или мужика, которому за углом налили и сказали, за кого голосовать. Мой голос весит ровно столько же. Когда-то меня это беспокоило, и я переживал по этому поводу. Как же так, я, человек с высшим образованием, переживаю за страну, у меня есть гражданская позиция, я не идиот, а мой голос весит столько же, сколько голос той бабушки и того очень пьющего человека. Но потом я понял, что мой голос весит столько же, и понял, что это правильно, что только так и возможно. Да, мой голос весит столько же, ничуть не больше. И это моя единственная возможность каким-то образом влиять на жизнь страны – опустить эту бумажку. И как только я понял, что он весит столько же, – и это хорошо и правильно – тогда я понял, что я могу что-то говорить другим людям, писать книги и исполнять спектакли. Только после этого я смог это делать.

Выслушав монолог известного российского драматурга Евгения Гришковца, мне очень захотелось его спросить: О какой родине вы мечтаете? Вы много рассказывали о том, что вы очень любите родину. Какой бы вы ее хотели в своей жизни увидеть или получить? Какая мечта? И ответ был потрясающе честным.

Гришковец: Есть только та родина, которая есть. Какой бы она стала, я не знаю. Сейчас объясню. Дело в том, что я не модельер, поэтому я пользуюсь той одеждой, которая есть. Меня она устраивает. Я захожу в магазин и нахожу ту одежду, которая мне подходит. У меня нет мнения о том, какая может быть одежда. У модельеров есть мнение о том, какая может быть одежда. Я писатель. Меня не устраивает та литература, которая есть, поэтому я пишу книгу, которую сам бы хотел прочесть. Я не политик. Поэтому я живу в том государстве и в той родине, в которой живу. Здесь живу. Мне кажется, я глубоко ее знаю и чувствую. Меня многое здесь беспокоит, тревожит, раздражает, что-то доводит до бешенства, за что-то мне страшно стыдно, особенно когда я нахожусь за границей. Что-то вызывает во мне гордость. Но я не знаю, какая должна быть родина. Политикам кажется, что они знают. Это мое представление о политиках. Я – нормальный человек, а политики – нет. Я не говорю о политиках в частной жизни, я говорю о политиках в их профессиональной деятельности. Политики предлагают какие-то выходы, какие-то способы, какие-то схемы. Они полагают, что они знают, как должна жить наша страна и государство по-другому. То есть, как должны жить люди. Они утверждают, что они знают. Они пишут программы.

А я не знаю, как жить мне. О какой же тогда другой родине и другом государстве я могу мечтать? Я хочу, чтобы было лучше. Или, точнее, я хочу, чтобы было просто хорошо. А как хорошо, я не знаю. Я все время стараюсь в своей жизни что-то устроить, чтобы было не так, как есть. При всем при том количество счастья в моей жизни не увеличивается с количеством успеха или каких-то материальных средств. Так что я не знаю, какая она должна быть. Я не представляю ее себе другой. Я хотел бы, чтобы она была другой, но какой – не знаю.

  

Екатерина ПЕНЬКОВА, г. Курск. Информационный портал KURSKCiTY.RU, 05 июня 2006 г.