Драматург, актер, режиссёр, писатель — это всё он, Евгений Гришковец. Выпускник филфака Кемеровского университета сумел в конце девяностых стать настоящим героем отечественной театральной сцены. Его спектакли «Как я съел собаку», «Записки русского путешественника», «ОдноврЕмЕнно», «Планета» собирают полные залы в России и за рубежом, пьесы переведены и поставлены по всей Европе, а книги и диски расходятся солидными тиражами. Престижные национальные премии «Антибукер», «Золотая маска», «Триумф» подтвердили: Гришковец гораздо больше, чем просто модный персонаж. Мода проходит, а его творчество по-прежнему остается актуальным, находя всё новых поклонников. Выступление Гришковца на форуме клуба региональной журналистики «Время действовать!» стало настоящим сюрпризом от организаторов. Обычный человек, каких тысячи вокруг, вышел на трибуну и начал говорить. Без бумажки, с неидеальной дикцией, иногда сбиваясь с мысли и переходя на другую тему. Но его искренность и откровенность, отсутствие всякого позёрства, неподдельная тревога за судьбу страны по-настоящему подкупали. Наверное, секрет успеха Гришковца и заключается в таком вот разговоре с публикой по душам. Вот самые интересные фрагменты его монолога.

Почему я не люблю журналистов

В свое время я закончил филфак Кемеровского государственного университета. На нашем факультете училась небольшая группа журналистов. Кто-то из них стал известным, их можно увидеть на разных каналах не только кемеровского телевидения. Но я не люблю журналистов. Во-первых, эти люди каким-то образом отличались от тех студентов, которые пришли изучать академическую науку. Они пришли заниматься чем-то совсем другим. Я видел, как в них очень быстро возникала уверенность, что они могут судить обо всем, каждый день и помногу. Потом отчетливо стало видно, что у них исчезают всякие сомнения. Я видел, как журналисты берут интервью у разных людей и все время кивают. Может быть, они хотят показать этим, что они слышат того, с кем беседуют. Я понимаю, что этого делать нельзя. Вам приходится брать интервью или общаться с теми людьми, которых вы не уважаете или которые высказывают мнения, расходящиеся с вашим мнением. Почему же вы киваете? Нельзя кивать, когда разговариваешь с негодяем, мерзавцем или тем человеком, который говорит какие-то ужасные вещи.

Я часто встречаюсь с журналистами и вижу, что им не стыдно. Совсем недавно я был в Казани и разговаривал по поводу своей книжки, над которой я работал год. Я встречался с журналистами. Мне задавали разные вопросы. И я открылся. Я еще ничего не видел в Казани. Мне очень понравилось, когда мы подъезжали к городу и видели на закате белый Кремль. Это было очень красиво. Меня спросили, что я купил в городе. Я сказал: «Я купил картину 1964 года. Маленький полустанок. Соцреализм». А когда я улетал через два дня, то в газете «Татарстан» прочитал маленькую заметку, что Гришковец, который в последнее время заделался телеведущим, теперь скупает картины. Он скупает в провинции картины наших художников, потому что московские цены ему не по зубам. Это писал ваш коллега. Слово — это серьезно

Знаете, почему в России не приживаются книги с комиксами? Во всем мире они очень популярны. Потому что книга с картинками в России кажется чем-то несерьезным. А к человеку с газетой и книгой у нас относятся серьезно. Человек читает газету, наверное, у него есть гражданская позиция, он умный. А есть такие газеты, которые в руки взять нельзя, это стыдно. Это все тоже делают журналисты. Это вера в то слово, которое напечатано на бумаге, она серьезная. И в то слово, которое звучит из телевизора, тоже очень серьезная вера. В тех самых городах, названия которых я не знаю, везде смотрят телевизоры и читают газеты. Когда я был маленьким и забегал в подъезд своего дома, видел в дырочке почтового ящика газету. Я радостно кричал: «Деда, газеты принесли!».

Почему я это говорю? Потому что среди журналистов у меня есть друзья, коллеги. Те люди, чей голос я хочу слышать, чью интонацию я стараюсь найти в тех же самых газетах. Их немного. И они являются тем самым исключением, которое подтверждает правило. Журналистика — это такая профессия, которую я бы меньше всего желал своим детям по той самой причине, о которой я говорил. Я бы очень хотел, чтобы моя дочь была врачом. Сыну сегодня исполнилось два года. Но когда смотрю на дочь, думаю, что я очень бы хотел, чтобы она стала доктором.

Попал на ТВ — запятнал своё доброе имя?

Я делаю свою маленькую программу на СТС. Почему? Потому что на СТС нет новостей. Значит, на этом канале как минимум не лгут. Если бы предложили делать на другом канале, вряд ли бы согласился.

Я выслушал много скептических оценок, особенно в начале. Мне задавали много вопросов: «Зачем это вам, для чего вам это нужно, что это такое?». Меня предостерегали люди, дескать, запачкаешь свое доброе имя тем, что шагнул в телевизор. Журналисты меня об этом же спрашивали. Те люди, которые ко мне хорошо относились и относятся, таким образом меня предостерегали. Я понимаю, что этой маленькой программкой я никому не помогаю. Уж точно я не исполняю какую-то миссию. Могу сказать, что в том, что происходит на главных российских каналах не в смысле новостей, а в смысле того, как там выступают люди, какой там есть юмор, я вижу нечто кошмарное. Я от этого незащищен, мои дети от этого незащищены. Когда я включаю телевизор, на некоторое время эти люди попадают ко мне домой. А у меня дети дома. То, каким образом в этих программах звучит язык, на котором мы говорим и думаем, — тоже небезобидная вещь. Я не составляю этому противовеса своей минутной программкой. Но во всяком случае, могу об этом вот так вот говорить.

Из окна хорошей машины

Я не маргинал, я люблю Родину и говорю об этом. Родина и государство — в моем случае это разные понятия. Я проехал очень много по стране за последние три месяца. Я объехал весь Урал, сейчас был в Поволжье, проехал три тысячи километров просто на автомобиле. Была затяжная весна. Мы ехали вдоль распаханных полей, на которых лежал снег. Линии высоковольтной передачи. Дороги федерального значения очень плохие. Грязные остановки. Опять линии высоковольтных передач. Какие-то грустные деревни с заборами. Я это все люблю. Мне там тоскливо и нехорошо. Но это я знаю глубоко. Никакую другую страну так глубоко знать и так чувствовать не смогу. И еще: я все время борюсь с тем, чтобы я, такой известный и успешный человек, не смотрел как турист в окно хорошей машины, на которой меня везут из города в город. В то же время я уже чувствую, что я путешественник. Что значит путешественник? Я могу взять региональную газету, прочесть про то, как кого-то разоблачили, как что-то случилось или какие выявлены финансовые махинации в каком-то городе, порадоваться, что все это происходит не в том городе, в котором я живу, и — поехать дальше. Во всем этом есть легкость путешествия. И все равно: как бы я ни перемещался по стране, я здесь не путешественник. Точнее, я все время борюсь с чувством путешественника в себе. Все время его в себе давлю.

Мешок лаптей

В книге «Реки» я пишу о том, как мне первый раз стало стыдно за ощущение путешественника в собственной стране. Мы ехали в Сочи из города Кемерово. Это был 1991 год. Был ужасный прицепной вагон. Мы ехали пять суток. На одном полустанке Южного Урала поезд остановился. Там стоял один-единственный человек, дед непонятного возраста. У него был мешок. А деньги тогда были, но купить ничего не было возможно. И на всех полустанках чего-то продавали. Мы спросили: «А чего ты продаешь?». Он говорит: «Везу лапти продавать». У него был мешок лаптей. Я вышел. Было непонятно, когда тронется поезд, потому что он мог тронуться в любой момент. Я говорю: «Дай мне лапти». Я не помню, какого достоинства тогда были купюры. У меня было 50 рублей, а лапти стоили 10. Он долго ковырялся в своем мешке, чтобы найти моего размера. А они мне нужны были, чтобы купить и повесить их на стенку в качестве сувенира, только для этого. Он нашел лапти именно моего размера. А компания у нас была большая. Мне было только 25 лет. Они высунулись и говорят: «Ты скупай все, потом бизнес сделаем». Я беру лапти и протягиваю ему 50 рублей. Он говорит: «Сынок, я не наторговал еще, у меня сдачи нет». А эти 50 рублей были небольшими деньгами. Я сказал: «Да ладно, дед, оставь себе». Он говорит: «Да ты что?». У него была большая рука, а я с ним еще почему-то говорил на «ты», говорил ему «отец». И тут поезд тронулся. Я взял эти лапти, ступил на подножку вагона. Полустанок деревянный. И дед с этой пятидесятирублевой бумажкой идет за этим поездом. Потом он спустился по ступенькам и еще некоторое время бежал. Для него это были огромные деньги. Я ему говорил: «Успокойся». А когда он стал отставать, то крикнул: «Сынок, весь сенокос проходишь!». И вот тогда мне стало сильно стыдно за ощущение такой легкости, за ощущение путешественника в собственной стране.

Мой голос весит столько же, сколько голос пьющего человека

Наша страна так стремительно живет, что сейчас, включая телевизор и видя те самые заставки НТВ или РТР с мелькающими лицами политиков, надо помнить, что люди эти переродились, изменились. И им должно быть стыдно. Но я смотрю в эти лица и вижу, что им не стыдно. Тогда стыжусь я сам. Я же все равно живу с ними в этой стране, я же что-то чувствую. У меня же есть собственное мнение. У меня есть какая-то позиция. Я всегда хожу на все выборы. Голосую за тех кандидатов, которые представлены в списке. Когда-то я вдруг понял, что это единственная моя возможность выразить свою гражданскую позицию. И еще я понял такую вещь: мой голос весит ровно столько же, сколько голос той бабушки, которой дали денег через ЖЭК, чтобы она пришла, и сказали, за кого голосовать, и она это сделала. Или столько же, сколько голос мужика, которому за углом налили и сказали, за кого голосовать. Мой голос весит ровно столько же. Когда-то меня это беспокоило, я переживал: как же так, я, человек с высшим образованием, болею за страну, у меня есть гражданская позиция, я не идиот, а мой голос весит столько же, сколько голос той бабушки и того очень пьющего человека. Но потом я понял: да, мой голос весит столько же, и это правильно, только так и возможно. И как только я это понял, понял, что могу что-то говорить другим людям, писать книги и исполнять спектакли. Только после этого я смог это делать.

О Родине

Есть только та родина, которая есть. Я писатель. Меня не устраивает нынешняя литература, поэтому я пишу книгу, которую сам бы хотел прочесть. Я не политик. Поэтому я живу в том государстве, в котором живу. Мне кажется, я глубоко знаю и чувствую свою родину. Меня многое в ней беспокоит, тревожит, раздражает, что-то доводит до бешенства, за что-то мне страшно стыдно, особенно когда я нахожусь за границей. Что-то вызывает во мне гордость. Но я не знаю, какая она должна быть, моя страна. Политикам кажется, что они знают, какая она должна быть. Это мое представление о политиках. Я — нормальный человек, а политики — нет. Я не говорю о политиках в частной жизни, я говорю о политиках в их профессиональной деятельности. Политики предлагают какие-то выходы, какие-то способы, какие-то схемы. Они полагают, что они знают, как должна жить наша страна и государство. То есть как должны жить люди. Они утверждают, что знают. Они пишут программы. А я не знаю, как мне жить. О какой же тогда другой родине и другом государстве я могу мечтать? Я хочу, чтобы было лучше. Или, точнее, хочу, чтобы было просто хорошо. А как это — хорошо — я не знаю. Я все время стараюсь в своей жизни что-то устроить, чтобы было не так, как есть. При всем при том количество счастья в моей жизни не увеличивается пропорционально количеству успеха или каких-то материальных благ.

  

Сергей МАЛЮКОВ, г. Липецк. Газета «Липецкая газета», 24 июня 2006 г.