Анатолий Найман, поэт и прозаик. Родился в 1936 году. В 60-е был литературным секретарем Анны Ахматовой, впоследствии написал о ней книгу воспоминаний. Друг Иосифа Бродского.

С Анатолием Найманом мы встретились в Москве. Появился в аудитории он как-то незаметно и тут же присоединился к нам, беспечно попивающим чай после обеда. «Лет 40 с лишним тому назад я был слушателем высших сценарных курсов в Москве и хорошо помню состояние после обеда, когда нас приводили в зал, гасили свет и показывали какой-нибудь американский фильм, который смешивался со сном. Это была лучшая кинематография, которую я видел»...

Анатолий Генрихович проговорил с нами несколько часов. Творческий человек, и на жизнь смотрит как-то по-особому. Тут смешалось все: воспоминания, размышления, собственная философия. Нам показались интересными мысли писателя о некоторых вещах.

О Довлатове и Ленинграде

- У Сергея Довлатова есть очень ценимая мною первая его книжка «Соло на ундервуде». Я был с ним хорошо знаком. В молодости часто гуляли по улицам Ленинграда, первую половину жизни я провел в городе на Неве.

Ленинград - город исключительно для прогулок. Он как будто специально для этого спланирован. Есть у Анны Ахматовой чудное восьмистишие 1940 года, которое заканчивается строчкой «…наизусть затверженных прогулок соленый привкус тоже не беда». Наизусть затверженные прогулки - это когда ты идешь, не очень соображая куда, но оказывается, к цели. А соленый привкус… ветер с залива солоноватый, но он еще и вышибает слезу. В молодости совершенно нормальная вещь, когда сталкиваешься на улице со знакомым, который так же бродит по городу, и вы идете дальше уже вместе.

Уже через много лет мы встретились в Москве: «Я передал на Запад рукопись и хочу, чтобы вы ее прочли, там есть и про вас». Достает из сумки тяжелую толстую папку и дает мне «Соло на ундервуде». Я прихожу домой, начинаю читать, мне это очень нравится. Но есть два-три эпизода, касающихся меня, против которых я протестую. Я сказал Довлатову:

- Так нельзя, люди живые, а я про них что-то сказал, получается переход на личности.

- Обязательно исправлю, - ответил он и отвел глаза. - Но вообще-то книга во вторник уже выходит.

Исправление я хотел внести по такому поводу: в книге он описывает случай, когда мы идем с ним вдоль Фонтанки (от самого центра шли на Выборгскую сторону, где в то время жила моя мама). Он говорит:

- Может быть, зайдем к такому-то, который здесь живет.

- Как-то неохота.

- Почему?

- Да какой-то он советский.

- Он (называет его имя) советский?

- Ну антисоветский, какая разница.

Последнее время я вообще часто размышляю о нашей принадлежности к партии в широком смысле: к группе, какой-то идее. О том, что остается в полном забвении, а именно, кто я такой: не член этой группы, не последователь идеи, а что я собой представляю в отрыве от всего этого.

«О статуях и людях»

Последняя книга, которая у меня не так давно вышла, называется «О статуях и людях». Персонажи - скульпторы, поэтому название более-менее понятно. Разумеется, это не единственный план, который существует в этой книге.

Дело в том, что все мы каким-то образом лепим свою жизнь. Но не по советскому принципу «человек - кузнец своего счастья», не в том смысле, что выковываем свою жизнь одни. Обстоятельства, политический строй, близкое окружение, среда, ну и мы сами лепим свою судьбу.

На свете есть множество вещей, которые тебе могут не нравиться, но легче с ними согласиться и делать их, чем сопротивляться. Вот я окончил технологический институт, который не имеет к моей дальнейшей жизни никакого замечаемого отношения. А незамечаемое, безусловно, есть. Хотя бы то, что я оказался на одном курсе с моими друзьями - известными поэтами, которых я очень ценю.

Молодость, приблизительно между 17 и 24 годами, и есть единственная жизнь человека. Как-то я неосторожно упомянул об этом в одной телевизионной передаче, ведущий просто вцепился: как, всего семь лет? Не надо думать, что это ницшеанская идея: молодость - это жизнь, а все остальное насмарку. Разумеется, жизнь идет и до этого, и после. Просто до этого времени ты как-то еще не понимал, что такое жизнь, она была похожа на что-то растительное. Лет в 17 ты вдруг осознаешь, что каким-то образом живешь. Эта жизнь еще не введена в рамки обязательности и вынужденности. Собственно говоря, это жизнь цветущего луга в июне. С наступлением июля луг не исчезает, он и в июле, и в августе, и в сентябре красивый, и зимой под снегом. Но это уже результат того, что с ним было в июне.

В результате жизни мы вылепливаем статую и даже не представляем, насколько она на нас похожа, когда в результате видим какого-то уродца с отталкивающими чертами. Это и есть на самом деле мы, если честны перед собой. На всех шереметевских дворцах есть герб с надписью по-латыни: «Бог сохраняет все». Это действительно так, и никуда мы не денемся, поскольку Бог действительно сохраняет все наши поступки. Мы-то думаем, что всегда были за правое дело и поддерживали что-то благородное. И вдруг оказывается, что только лишь потому, что мы изменяли себе, не давали себе задуматься о том, что я такое есть, фигура судьбы пошла на перекос.

О «Мастере и Маргарите»

Все балдеют от «Мастера и Маргариты» и считают, что ничего лучше нет. Я не отличаюсь ни от кого. Но у меня есть некоторое преимущество перед вами по тому, как я читал этот роман.

Где-то в 1964 году я был в Москве и зашел в гости, там застал компанию пожилых людей. Когда подошла моя очередь говорить, стал рассказывать, в каком я восхищении от «Театрального романа». Я и сейчас считаю, что ничего лучше Михаил Булгаков не написал. Гости же стали немного по-разному посмеиваться. Наконец один говорит: «Что вы тут устраиваете театр!» Я возмутился, поскольку ничего не устраивал и говорил совершенно искренне. Оказалось, одна из женщин, которые сидели в комнате, была вдова Булгакова. Но она прекрасно поняла, что я это сделал не нарочно. Когда пришла пора расходиться, она сказала:

- Вы знаете, что у моего мужа есть и более значительное произведение?

- Слышал.

- Не хотите прочесть?

- С удовольствием.

- Знаете что, приходите ко мне завтра, я вам дам рукопись.

В то время за хранение и распространение запрещенной литературы была уголовная статья. А она рассказала о ней мне, по сути, незнакомому человеку. Я к ней пришел, она жила где-то около Никитских ворот. Была зима, солнечный день. Совершенно прелестная старая квартира, с навощенными полами, мебелью из красного дерева. Меня посадили в кресло, дали папку, и я стал читать. Так продолжалось три дня.

Но уже тогда у меня появилось ощущение, как будто бы я более-менее знал, что я прочту, как будто с первой страницы к этой книге был приложен рецепт, как этот роман сделан. Конечно, это не значит, что кто угодно, имея его, сможет написать «Мастера и Маргариту». Но «Театральный роман» не мог написать не Булгаков. А мне казалось, что «Мастера и Маргариту» мог написать кто-то со стороны. Величие этого романа рождает во мне подозрение еще и потому, что ВСЕ от него в таком восторге. Такого не может быть.

Еще раз повторюсь, в нашем желании принадлежать какой-то группе или идее, сколь угодно благородной, есть некоторая ложь.

  

Ирина ХУДЯКОВА, г. Архангельск. Газета «Архангельск», 24 ноября 2006 г.