Роман Людмилы Улицкой "Даниэль Штайн, переводчик" принес ей премию "Большая книга". Писался он очень долго, основан на документальных свидетельствах и повествует о духовных исканиях и способе жить в мире со всеми религиями сразу. Роман задел всех – и христиан, и иудеев, и вызвал много споров. Еще бы! Улицкая рисует образ праведника-экумениста Даниэля Штайна, и выступает от его лица за слияние христианских церквей и иудаизма в одну церковь! Как ей писалось на столь сложную тему? Об этом рассказала сама писательница на одном из семинаров Клуба региональной журналистики "Из первых уст".

- Людмила Евгеньевна, герой вашей книги - брат Даниэль Штайн. Прототипом его служил реальный человек, скончавшийся десять лет назад монах-кармелит, брат Даниэль Освальд Руфайзен. Будучи евреем, он умудрился обмануть гестапо во время войны и принял католицизм. В романе герой ваш, тоже монах, основал в Хайфе религиозную общину ивритоговорящих католиков, куда могли примкнуть христиане самого разного толка: католики-поляки, протестанты, некие православные, униаты… Для них он служил мессу на иврите. Могло ли такое быть на самом деле?

- Так оно и было! Я изучила достаточно источников!

- А как на самом деле умер прототип вашего героя?

- От сердечного приступа. А в моей книжке он погибает в автомобильной катастрофе. Тем временем ему приходит письмо, которое он уже не смог получить, в котором черным по белому написано: служить ему все-таки запрещают. Терпели, терпели, но под конец запретили. Ну, нельзя это безобразие терпеть – священник, который "Символ Веры" не читает. Я считала, что я очень здорово придумала, и очень была довольна финалом… И вот рукопись уже готова, приезжаю в Израиль – там мне жутко помогали мои друзья, специалисты по религиям, по текстам, они знают все на свете – и меня знакомят с довольно молодым священником, ему лет тридцать пять. Зовут его Пино, он итальянец. Это тот самый человек, которого прислали на место Даниэля, когда Даниэль умер. Он не знал Даниэля. И Пино вдруг говорит: «Понимаете, он, брат Даниэль, не получил этого запрещения. Оно просто не успело придти». Но Ратзингер действительно запретил! Конгрегация вероучений! Я - ошеломлена. Ведь считала, что мне это только "пришло в голову", что у меня "всплеск гениальности"… А, на самом деле, каким-то непостижимым образом и неизвестно кем "из воздуха" мне была передана чистая правда жизни!

- Значит, все так и было в конце? Над могилой бунтующего монаха были прочитаны христианские заупокойные молитвы, псалмы и еврейская молитва-кадиш?

- Да. И рядом стояли объединенные общим горем евреи и арабы, иудеи и христиане, израильтяне и приезжие, монахи различных орденов и миряне.

- Вас сильно ругали ортодоксы всех мастей после выхода книги?

- Ругали. А я и ожидала, что все мне будут отрывать голову. Сначала православные, потом евреи, потом кому захочется – все. Оказалось, что немножко поотрывали, но очень умеренно, гораздо меньше, чем я могла бы предположить. А самые яростные и непримиримые отзывы оказались написаны приблизительно теми людьми, которые у меня выведены под именем Федора, безумного убийцы араба. Безумствующие люди жутко яростно отнеслись к книге.

- Скажите, как роман влияет на судьбу писателя? Вот вы, лично вы, изменились, благодаря своей книге?

- Наверное, я и писать ее стала потому, что уже внутренне была готова измениться. Кризис – это замечательное состояние, так как из него выходишь другим. Часть наших "блоков прежней сборки", как я это называю, - рушится. Но мы не делаемся от этого хуже! Дело в том, что в какой-то момент жизни начинаешь понимать, что такое воспитание, образование, что оно дает и как на тебя влияет, как довлеет. Вроде ты уже взрослый человек и набрал уже определенное количество "железобетонных блоков", в которых уверен: Земля крутится, дважды два – четыре… Таких установок очень много! Это аксиоматика жизни. До какого-то момента она делает нашу жизнь прочной. Мы хорошо себя чувствуем, когда знаем: где право - где лево, кто прав - кто виноват, кто хороший – кто плохой. Это создает комфорт. Но наступает день, по крайней мере, у меня он наступил, когда все повалилось. И то, что казалось правильным и разумным, и основным, и вечным, и важным - вдруг зашаталось. Это и называется кризисом. Написав эту книжку, теперь могу уже сказать с уверенностью человека, что-то прожившего с ней, что кризис – это замечательное состояние. Свидетельство того, что мы живы, что мы растем. Когда змея делается больше, - она меняет кожу, иначе ей не вырасти. И мы все время должны с себя что-то сбрасывать.

- А с чем был связан ваш внутренний кризис?

- Как раз с христианством! Когда-то в молодые годы мне этот ключик был предоставлен замечательным образом, и я чувствовала себя безумно счастливой, потому что все вопросы этим ключом разрешались. В любом затруднении задай вопрос – немедленно получаешь ответ. Потом наступил момент, когда оказалось, что ключ в замке проворачивается. Он не на все вопросы тебе отвечает. Или некоторые ответы, выдаваемые автоматически из этого ящика с ключиком, тебя вдруг перестали устраивать… В общем, болезненно все происходило. Это большой внутренний дискомфорт. Мой герой нашел силы из этого состояния выйти. А вместе с ним – и я. Четырнадцать лет кропотливого труда, чтения фолиантов и томов, которое было необходимо проштудировать, чтобы не провраться, но мы, я и Штайн, – кажется, нашли выход.

- По-человечески вам близок ваш герой?

- Очень. То, что пришлось в жизни вытянуть Дэниэлю, тот разворот, который ему пришлось в жизни пережить, – это неоценимо. Уже немолодой человек, католик, монах, священник – он вдруг начинает проверять то, на чем стоит. И какие-то камни у него под ногами шатаются и рушатся. И он их – выбрасывает! Так он поступил с догматом "Святой Троицы", что, строго говоря, автоматически его выводит за пределы католического христианства. И на множество других вещей взгляд изменил, за которыми шел со рвением, за которые заплатил большую цену, потому что его христианская вера была оплачена очень тяжелыми переживаниями. Он сумел отбросить, сбросить с себя то, что не каждый осмелится.

- Вам тяжело было работать над книгой?

- Дико тяжело. Мне пришлось много чего прочитать, просто горы книг. И это была работа, отчасти непосильная для меня. Какие-то следы ее можно найти в повествовании. Главное, что произошло, – Даниэль Штайн хотел создать церковь Иакова. То есть, церковь, в которой бы служили на языке Иисуса, и исповедовали бы то, что исповедовал Иисус. Образ Тайной Вечери – это образ религии, которую он исповедует. В конце его жизни он служил две мессы. Одна представляла собой почти без изменений еврейский «шабат» - еврейскую субботнюю службу, какая сегодня существует в большинстве семей, исповедующих иудаизм. Лишь в конце у него произносилась одна фраза: «Сие творится в воспоминание мое». То есть, все это событие происходит в честь воспоминания о Христе. А субботнюю мессу он служил, как ее служат католики, но с небольшими изменениями и сокращенную. Кроме того, - на иврите, что не запрещено, потому что на кресте, как известно, три сакральных, священных языка – латынь, греческий и арамейский. Но "Символ Веры" не читал. Потому что в последние годы это противоречило его убеждениям.

- Как долго вы работаете над словом, над образностью?

- Я медленно работаю. Я вовсе не Моцарт в литературе. Порой долго не получается. Но потом приходит некое внутреннее ощущение: «Вот теперь можно». Никакого другого критерия нет! Если ты бросаешь все на полпути и проскальзываешь, - потом всегда возвращаешься. Потому что видишь, зияет дыра…

- В вашей книге каждого - жалко. Каждому - сочувствуешь. Нет злодеев открытым текстом. Вы действительно верите в лучшее в человеке, в каждом человеке?

- Вы знаете, мне всегда это было очень интересно. Я встречала какую-нибудь жутко зловредную бабку, которая по отношению ко всем на свете так ужасно себя ведет… А мне было чрезвычайно интересно, а где острие? Что она любит? К чему крепится ее душа? Где-то у каждого человека эта точка да есть. Она бывает маленькой, крошечной, едва заметной. И находится там, где, например, ее кошка, к которой она относится с нежностью. Может быть, вот в этом ее повороте - она лучший из всех на свете любитель кошек или только одной кошки, Мурки. Понимаете, для меня это очень важно, разобраться, докопаться. Так устроен человек! У него обязательно должна быть точка, к которой крепится душа.

- В 2001 году вы уже стали лауреатом премии Smirnoff-Букер за книгу «Казус Кукоцкого». А как отреагировали, когда вам стало известно о победе в литературном конкурсе "Большая книга" за роман "Даниэль Штайн, переводчик"?

- Я всегда пугаюсь первого места, будь то театральный партер или любое другое место на виду, всегда выбираю места подальше. Я не тот человек, который уютно чувствует себя под софитами. Премии - не мечта моей жизни, за них я не стала бы бороться, я не азартна. Кроме того, первое место ко многому обязывает и вызывает у некоторых раздражение. Меня порадовало другое… Раньше мне казалось, что те вещи, о которых я пишу, интересны небольшому кругу людей. Но выяснилось, что многие, очень многие нашли в этой книжке что-то важное для себя. Причем, роман привлек тех, кого я совершенно не расценивала как своих читателей. Заранее я не искала: а что бы там такое написать, чтобы сейчас раз - и "вставиться"… Я не занималась маркетингом. Конечно, нет. Книжка мне стоила большой крови. То, что она оказалась востребованной – большое для меня счастье и неожиданность. В студенческие годы такие книги, как мой роман, называли "трудными в стельку", то есть такими, которые читаются с большим скрипом. Но почему-то считалось, что именно их нужно непременно прочитать. Трудное чтение отнимает силу, время и энергию… Мне казалось, сейчас люди стараются его избегать, потому что всеми овладело ощущение, что чтение – это отдых. А книжка - трудная. Но, как выяснилось, писала я ее не напрасно. Не только для себя. Я и не предполагала, что такое огромное число людей потратит свое время на такое нелегкое "развлечение", как "Даниэль Штайн, переводчик".   

Ираида ФЕДОРОВА, г. Новосибирск. Журнал "Красивая жизнь", сентябрь 2008 г