откровенно

Виктор Шендерович уверен – если в стране пропадает политическая сатира, через какое-то время в ней начинают пропадать люди.

Мы встретились с Виктором Шендеровичем не в самый лучший момент его биографии. Прошло всего около двух недель после отключения от сети вещания канала ТВС – финального акта закрытия “того НТВ, которое мы потеряли”. Впрочем, Виктор Анатольевич не в первый раз попал “на биржу труда” и, видимо, не в последний. Поскольку руки первый кукловод России опускать не намерен, а вынужденные творческие отпуска как нельзя лучше сказываются на активизации сатирических способностей. Пока же действует объявленный на его лицо “мораторий”. Шендерович, у которого вдруг образовалось непривычно много досуга, может потратить его на простое человеческое общение. Например, прийти на очередной семинар Клуба региональной журналистики. Естественно, провинциальные журналисты, голодные до общения с телекумирами, засыпали сатирика вопросами. Получилось этакое коллективное многочасовое интервью.

– Виктор Анатольевич, последний выпуск “Бесплатного сыра” вы закончили словами: “Вырисовывается вполне конкретный пейзаж, и нас на этом пейзаже не видно”. Есть ли надежда на перемену пейзажа, намерены ли вы и далее вносить свой вклад в написание полотна “российская политическая жизнь”?

– Не хочется начинать с рискованных анекдотов, но он как раз в тему. Мужчина метр шестьдесят привел в дом женщину метр пятьдесят. У них родился сын, вырос до метр сорока. Привел в дом женщину метр тридцать. У них родился сын, вырос до метр двадцати. Когда он привел в дом девушку метр десять, то дедушка сказал: “Так мы доразмножаемся до мышей”. Это, в общем, анекдот про меня. Не в том смысле, что у меня метр шестьдесят, а потому, что я работал на федеральной телекомпании НТВ, а сейчас уже близок к тому, чтобы ночами писать все, что я думаю, и ночью клеить на столбах. Я уже на пути к тому, хотя еще есть вы, есть Интернет, две газеты и региональное телевидение. Другое дело, что это вопрос времени, которое понадобится санэпидемстанции, чтобы закрыть то региональное телевидение, на котором меня будут показывать. Но если сойти с шутливой темы, то я скажу, что буду прорываться, потому что глубоко убежден: если в стране пропадает политическая сатира, через какое-то время в ней начинают пропадать люди. Это факт, история человечества тому подтверждение. Сатира – это не прихоть, а создание общественного иммунитета. Это тот укол, который не дает нам погибнуть от ерунды. Если этого укола нет каждый день, просто понижается уровень иммунитета. Люди перестают смеяться и становятся слабее.

Смотрите, что происходит: 22 июня этого года, когда перестало вещать ТВС, фактически снова возникло гостелерадио Советского Союза. Да, в частных руках остались развлекательные каналы. Но те каналы, которые дают информацию, – государственные. Просто в советское время было два канала, а теперь семь или восемь. Но источник-то информации один – РТР. Как на РТР решат, так и будет. А то, что по мнению РТР не заслуживает внимания, не попадет в информационные блоки вообще. Об этом просто никто не узнает. Причем исчезновение независимой телекомпании плохо сказывается и на государственном телевидении. Скажем, когда было НТВ в том свободном бесцензурном варианте, то и РТР вынуждено было хотя бы упоминать о каких-то знаковых для страны событиях. Олег Борисович Добродеев понимал: он окажется в идиотском положении, потому что НТВ об этом все равно скажет.

Боюсь, что процесс уже не остановить. Когда-то доберутся и до этого НТВ, и так… до мышей. Так вот, когда мы дождемся мышей, уровень информации станет совсем советским. Когда о реально происходящем в стране мы догадывались по каким-то косвенным (совершенно непонятным иностранцам) признакам. Выводы о результатах схватки под кремлевскими коврами – какой бульдог кого съел – мы делали по положению “стояков” на Мавзолее. Если “тот” сегодня справа, а завтра слева от Брежнева, значит “тот” послезавтра слетит. И мы идем в эту сторону довольно быстрыми шагами, если сравнить телевизионный пейзаж 99-го года с пейзажем сегодняшним. А всего-то прошло четыре года. Отнимите еще несколько раз по четыре года – и мы получим Игоря Кириллова. Собственно, мы уже слышим с экрана этакие стальные, державные интонации. На одного мальчика, ведущего диктора РТР, который на первом этапе своей демократической карьеры носил у меня кассеты, я просто боюсь взглянуть. Чистый василиск. Такая государственность прорезалась – дрожь в коленках. А ведь это не шутка, потому что телевидение покрывает страну, как бык овцу. Телевидение – оружие массового поражения. Оно действует сразу на десятки миллионов. Если вырастет поколение, которое не будет иметь представления о свободе слова, то следующим этапом будет 37-й. Так что мы будем стараться изо всех сил по крайней мере не исчезать совсем с информационного поля.

– Что в этой достаточно непростой ситуации помогает держаться на плаву?

– Это ведь я прилюдно на плаву, а вообще, как у всякого, у меня бывают периоды депрессии, когда я лежу пластом. Меня всегда поддерживала профессия, а еще философия. Бродский сказал замечательную фразу: надо помнить о том, что миллионам людей труднее, чем тебе сейчас. У кого-то хлеб черствый, у кого-то жемчуг мелкий. Надо понимать, что у тебя, в общем-то, мелкий жемчуг. Стыдно быть несчастливым. А еще есть римские стоики, которыми я в юности зачитывался просто из любви к языку. Потом вдруг выяснилось, что это имеет отношение ко мне. “Делай, что должно, и пусть будет, что будет”. Или – “Это нельзя изменить, но это можно презирать”.

– Вы сидите тут перед нами доброжелательный, белый и пушистый. Но на экране вы злой, желчный. Не устаете ли вы от этого? Когда творите, как-то боретесь с собой или вас несет?

– Надо отличать доброту и слабоумие. Не всякий, кто благостно улыбается со слюной изо рта, добрый. Не всякий, кто говорит желчные вещи, зол. Напомню классиков. Некрасов: “Я проповедовал любовь враждебным словом отрицанья”. Замечательное определение сатиры Искандера: “Сатира – это оскорбленная любовь”. По модулю, это такое же сильное чувство, как ненависть, как любовь. Просто с обратным знаком. Я думаю, что в пощечине негодяю для честного человека есть большое нравственное удовольствие. Как говорил Печорин: “Я люблю врагов, но как-то не по-христиански”. Признаюсь, меня иногда, что называется, несло. Но на этот случай у меня был и есть шеф-редактор, который мог вылить на голову ушат холодной воды. Иногда мне браковали тексты. Хотя я художественный руководитель программы, но в 95% случаев я соглашался с редактором. Но я не считаю себя злым. Ядовитым – да. Не вырвали еще тот зуб.

– Сатиру с экранов убрали, зато юмора – ешь полным ртом. Как вы думаете, хотя бы в таком виде смех с экрана будет оказывать свое профилактическое действие?

– Если вы про “аншлаги”, то это не юмор. “Эта ниша, ты лучше по ней пошути”. Я бы за разрешенный юмор сек розгами, как Мандельштам за разрешенную поэзию. Мне кажется, что даже у телевизионного начальства от Степаненко уже идиосинкразия. Это как у Бабеля: “Старый биндюжник слушает промеж биндюжников грубиянов”. Это уже когда аудитория “Аншлага” считает, что Степаненко – это слишком. Между прочим, и внутри российского телевидения не раз делались робкие попытки утихомирить “Аншлаг”. Но тогда немедленно показывается рейтинг – 46%: “Да вы что, вы на святое покушаетесь?” Но печален не подбор персонажей на эстраде, а полные залы хохочущих людей. Это означает, что есть спрос – будет предложение. Но мы не должны ориентироваться на спрос. Когда я слышу слово “рейтинг”, моя рука тянется к пистолету. Потому что у маленького ребенка большим рейтингом пользуется чупа-чупс. Но почему-то пытаемся пичкать его кашей. А у каши нет никакого рейтинга – он ее выплевывает. А чупа-чупс – только давай. Но мы-то знаем, что с чупа-чупсом будет диабет, и плюем на его рейтинг. Надо просто пытаться ориентировать, предлагать что-то другое.

– Как вы думаете, почему у российского бизнеса не случилось взаимной любви с телевидением?

– Телевидение – хороший бизнес, но специфический. Оно как ребенок. Нужно долго вкладывать. А если через год начинать на него орать и бить его за то, что он тебя еще не кормит, то это уже свидетельствует об умственных способностях родителей. Телевидение – быстрорастущий ребенок, но все равно отдачи можно ждать лет через 10. А через год может кормить другое телевидение – пиаровское, джинсовое. “Джинса” делается просто. Как будто случайно в новостях показали логотип какого-то предприятия, интервью с каким-то директором. Вот такое телевидение бизнесмены очень любят. А телевидение более сложное – шестереночное, которое занимается общественными интересами, – им не понять. Это мы знаем, что через определенное время общественный интерес вернется к тебе деньгами через рекламу. Но такое телевидение требует времени, желания, любви. Гуссинский, конечно, не ангел. Он играл в политические игры, во многом именно на нем вина за то, что телевидение стало мощной частью политики, которое фактически снимало и назначало министров. Он несет за это ответственность и он ее признает. Но при этом он очень отличался он следующих олигархов, через руки которых я прошел за эти годы, тем, что он, профессиональный режиссер, любил телевидение.

– Насколько велика вероятность создания независимого телевидения на деньги, обтекаемо говоря, иностранных инвесторов?

– Независимое телевидение как бизнес выгодно только в дистиллированной среде. А при наших порядках это очень рисковый бизнес. История НТВ показала, что чем лучше работает информационная компания, тем это более рисковый бизнес. И наоборот. Если сейчас работу на ТВЦ рассматривать как бизнес, то он просто шикарный. Славишь Лужкова, и чем тупее ты его славишь, тем надежней бизнес. В этом смысле у нас очень специальная страна. Иностранные инвесторы могут сюда прийти, но иностранные инвесторы не дети, они прекрасно понимают специфику. Вложить сюда десятки миллионов долларов для того, чтобы завтра пришла санэпидемстанция… Или выяснилось, что ты не платишь налоги, или кого-то заказал, или у тебя наркотики – это никому не охота.

– С НТВ вы уходили практически всей командой. Сейчас люди из вашей команды уходят работать на другие каналы. Вы были очень категоричны в оценках к штрейкбрехерам в 2000-м. Как сегодня? Надеетесь ли собрать команду вновь?

– Я не могу сказать про всех, с кем разошлись пути, что они для меня не существуют. С уважением отношусь ко многим товарищам, которые остались на НТВ. Но были люди, которые ходили на митинги, кричали громче всех, рвали на себе дорогие рубашки. И одновременно (мы это знали) ходили договариваться сразу на несколько телекомпаний, интриговали и повышали себе рыночную стоимость. Эти люди конвертировали свою репутацию, взяли деньгами, и больше мне с ними не о чем разговаривать. Были люди, которых сломали. В таких я не брошу камень. Никто не имеет права требовать подвигов от другого. В пьесе “Галилей” есть замечательный диалог. “Несчастная страна, в которой нет героев”, – кричит ученик Галилея, узнав об его отречении. А Галилей отвечает: “Несчастная страна, которая нуждается в героях”. Нельзя ждать героизма, требовать, чтобы уходили из профессии. Ожидать, надеяться на мужество можно, но камня в этих людей я не брошу. Что такое команда? Люди идут по улице в одну сторону. Один идет в монастырь, другой в супермаркет, третий – на свиданку. Они идут в одну сторону, но это не значит, что их надо непременно унифицировать. Со многими из тех, с кем я работал, мы остаемся товарищами. Мы одинаково понимаем происходящее, мы вместе прошли через довольно серьезные нравственные потрясения и, безусловно, стали гораздо больше, чем просто коллегами. Сейчас многие из них оказались в ситуации, когда должны либо уйти из профессии, либо ради работы пойти на компромисс. Я за то, что бы они остались в профессии. Сейчас совершенно другое время. 14 апреля 2000 года – это ситуация, когда можно было зафиксировать систему координат. Плюс, минус – черное, белое. И Парфенов, самый талантливый, с моей точки зрения, человек на российском телевидении, ценой своей репутации легализовавший бандитов, тем не менее дал понять, что это было насилие. Все понимали, за что. Нам предлагали сдаться. Нам было русским языком сказано: “Вот по этим трем пунктам нажимаете на тормоз – завтра будет полный порядок”. Была замечательная история, когда Гусинский пригласил к себе главных редакторов –Венедиктова, Киселева, Пархоменко, и, рассказав об этом условии, спросил, что будем делать. Ему ответили: твой бизнес, ты хозяин. Если ты принимаешь решение о сдаче, получаешь наше заявление об уходе. Гусинский рассмеялся и сказал: “Эх, какой бизнес загубили”. А вот дальнейшие истерики, когда пришел Сенкевич, мне совершенно непонятны. Люди, видимо, решили, что раз они уступили в первый раз, то их впоследствии будут уважать. Но мы знаем из практики, что тех, кто позволил один раз, можно потом пользовать сколько угодно. У насильника совершенно другая логика. Почему в первый раз изнасилование возможно, а в сто восемнадцатый вдруг истерика? Тогда был принципиальный водораздел. И стоял вопрос о персональной порядочности каждого. Как пример – наш корреспондент на Кавказе (НТВ). 10 апреля 2001 года он еще рвал на себе бронежилет, а потом остался на НТВ. Первый его репортаж начинался словами: “Мир пришел на землю Чечни”.

– Как вы считаете, общество может скинуться на телевидение? Создать открытое акционерное общество?

– Может. И нам это предлагалось, когда сражались за НТВ. На самом деле если бы каждый из нашей аудитории заплатил бы по пять долларов (для абонента НТВ – вполне посильная сумма), то эти газпромовские долги мы бы отдали. Но мы не затеялись. А вообще, видимо, это скоро будет возможно. Я небольшой специалист в технике, но, говорят, через какое-то время цифровое телевидение сделает вопросы распределения частот неактуальными, когда частоты будут просто летать в космосе и можно будет просто брать их голыми руками.

– Когда рушилось НТВ, было ощущение апокалипсиса, народ не спал ночами. Тема не сходила с экранов и газетных полос. Любой частный треп начинался с новостей об НТВ. Но почему так тихо все произошло вокруг ТВС?

– Как раз потому, что новая политика оказалась довольно эффективной. Они приходили с лозунгами решить вопрос Чечни, решить вопрос коррупции, решить вопрос преступности. И решили, по-своему. Если об этом не говорят и не показывают, значит, этого нет. Нет войны в Чечне, нет коррупции, нет преступности. Царь-батюшка дал понять, куда ветер дует, привинтив флюгер. Советским гимном, усилением спецслужб и атакой на НТВ он дал понять, что можно. На демонстрации в поддержку НТВ вышли 30 тысяч человек в Москве и 30 тысяч в Питере. В принципе, в любой другой стране после такой демонстрации министр печати ушел бы в отставку. У нас тишина. История с ТВ-6 произошла еще более цинично, уже никаких демонстраций не было. А с ТВС они даже не озаботились какой-либо юридической подоплекой. В случае с НТВ формальные юридические основания были. ТВ-6 они отключили в январе, как бы по закону, который закончил свое действие в декабре. Общество съело. В следующий раз министр печати просто отключил. Почему? Захотел.

– На ближайших выборах в Госдуму не планируете ли присмотреть какой-нибудь список партии?

– Хотелось бы в список “Единства”, конечно. Чтобы уже с гарантией. А что, Сорокина и Киселев – вопрос решенный? Что касается меня, я опять гляжу на вас, а не в Думу. Хотя я, конечно, получил предложение. Я и раньше их получал. Какое-то время назад – от “Либеральной России”. Думаю, если бы я сообщил, что иду по списку “Либеральной России”, то завтра выяснилось бы, что именно я заказывал Юшенкова. Если говорить всерьез, то депутат – это профессия, и я на нее не гожусь. Нужно иметь юридическое, экономическое образование, быть усидчивым, скрупулезным, медленным, основательным человеком. Если же понимать депутатство как способ заработка, то у меня другие источники доходов – я, в общем-то, пока справляюсь.

– В условиях исчезновения независимого телевидения, с учетом его влияния на массы, каковы, на ваш взгляд, перспективы построения гражданского общества?

– В цивилизованном государстве, где есть гражданское общество, человек отвечает власти голосованием. Мы вас выбрали, потом посмотрели, как вы руководите, не понравилось, избрали других. В России традиционно никогда не было гражданского общества. Об этом стонал еще Герцен. С тех пор прошло еще полтора века. У нас по-прежнему нет гражданского общества. Мы не ощущаем себя народом. Последний раз, когда мы были народом, это было 20 августа 1991 года. С тех пор народа нет, есть электорат, который пользуют раз в три-четыре года. После этого, как говорится, “спасибо большое, до следующего раза”. Я был в Испании, когда там убили молодого судью, который пытался бороться с терроризмом. Я видел, как вся Испания вышла на улицы. Частные люди, которые, в общем-то, газеты читают с последней полосы, где написано, как сыграли Реал и Барселона. Но, когда случается такое, банкир запирает свой банк, ресторатор – ресторан, и вместе с со своими служащими выходят на улицы. В этот момент они становятся испанцами. Это, конечно, не достигается за год, а воспитывается веками. История ускоряется, и у нас есть такая возможность. Но все-таки социальная генетика у русских очень плохая. Власть от Бога – этого же нигде нет, кроме нас. У нас к Путину, к Ельцину, к Брежневу, неважно к кому, отношение как к погоде. “Что-то сегодня дождливо с утра. Какая гадость. Будем сидеть дома. Ну их на фиг”. Самое смешное, и власть не знает, что она своему народу что-то должна. Что, собственно говоря, она – наша рабочая сила. Мы вместе собрались, и ее наняли. Они ездят на нашей машине, спят на нашем диване, едят наш хлеб. Мы в любой момент можем спросить: “Ну-ка, покажи карманы. Опять чего-то у меня спер. Пошел вон”. Они даже не понимают, что только мы можем их немного потрясти, привести в чувство, окатив холодной водой, похлестав по щекам. Это же было? Мы же помним, как сгоняли с Мавзолея Горбачева и как они все с мокрыми штанами вокруг нас бегали и в глаза заглядывали. Но мы это сделали от широты душевной, а не из принципа. У нас просто был такой момент, как по Достоевскому, пришла такая минутка. Мы сказали: “А пошли все вон”. И когда у нас это будет случаться не по Достоевскому, а системно, может, у нас будет меньше недовольства властью? Есть правило вытянутой руки. Каждый человек может воздействовать на того, до кого дотянется. Есть дети, есть друзья, родители. Как когда-то замечательно сформулировал Солженицын: “Чтоб ложь не шла через тебя”. Ты не можешь отвечать за весь мир, но за себя можешь.

– Ваша оценка внешней политики Кремля.

– Думаю, нас по-прежнему боятся, поэтому английская королева и принимает офицера КГБ и терпит его бабочку наперекосяк и советский гимн. У нее просто медведь под боком, которому, конечно, лучше кидать в берлогу куски мяса, чтобы ему не хотелось вылезать. Хочется, конечно, чтобы нас уважали, но пока вся наша внешняя политика строится на страхе. Кстати, в этом отношении Путин ничего нового не придумал. Вспомним, как Горбачев летал в Японию. Гениально! Тема переговоров – острова, четыре камня, не видимых уже с высоты сто метров. Японцы предлагают 50 миллиардов долларов кредита за эти острова. Горбачев явно едет за деньгами, иначе зачем ему еще переться на тот конец света? Перед Японией он делает посадку во Владивостоке. Там ему засланный казачок: “Михаил Сергеевич, неужели отдадим?” Михаил Сергеевич говорит: “Ни пяди русской земли”. И летит в Японию. Я думаю, зачем, если только что сказал, что торг не уместен. Он прилетает в Японию, показывает им фотографию Лигачева (тогда еще не было Зюганова) и говорит: “Вот это видели? Ребята, я – ваш последний шанс. Потому что придут эти – и отнимут остальные острова. Тихоокеанская флотилия уже тренируется”. Все! И возвращается с японскими кредитами. Мы этим шантажом занимаемся очень давно. У нас это лучшая статья дохода. Нефть и шантаж.

– Все уже сошлись во мнении, что чем дальше, тем жить страшнее. Тем не менее любовь нашего народа к президенту крепчает не то, что с каждым годом, она с каждым днем крепчает. Как вы думаете, ко второму сроку правления в какой степени мы будем походить на Северную Корею?

– Думаю, все мы так сильно не прищуримся. Но по поводу любви я бы посоветовал выбирать выражения. В одном из ранних рассказов Искандера есть фраза: “Улыбаясь наглой улыбкой обесчещенного”. Россия – такая специфическая страна: любят, любят императрицу, а потом сразу пугачевский бунт. Практически без перехода. То есть в этом смысле россияне напоминают белого медведя, с которым труднее всего работать дрессировщику. Кошки (в смысле тигры и львы) за пять секунд до прыжка начинают мести хвостом. То есть, у дрессировщика есть секунд пять для того, чтобы достать брандспойт, или выскочить из клетки. А белый медведь сидит-сидит, а потом с места рвет в атаку. В России такие традиции, что любовь-любовь, а потом раз – и начинают вешать. Это немного насильственная любовь. Потому что память о 37-м годе генетическая. И на официальный вопрос: “Как вы относитесь к Путину Владимиру Владимировичу?” он ответит только: “Хорошо”. Мне рассказывали, что социологов уже начали брать в регионах, отводить куда надо и спрашивать, кто им составлял анкеты. В этой ситуации и социологи начинают по-другому формулировать вопросы: “Как сильно вы любите Путина? Очень или очень-очень?”. Я бы не говорил на счет любви. Было очарование, связанное с уродством всех остальных. Представьте, что во Франции или в Германии стал президентом человек, которого за полгода до этого никто просто в глаза не знал. Это совершенно невозможно. Ширак был 15 лет мэром Парижа. Но штука в том, что он появился на таком фоне, что остальных уже никого видеть невозможно. А тут новенький – сам ходит, сам разговаривает и такой милый. Не успело пройти первое очарование, началось завинчивание гаек, поэтому тут уже не до любви. Тут уже – чтоб не трогал. По поводу второго срока – да. Думаю, что это вещь довольно неизбежная. Но Северной Кореей мы все-таки не будем. В последние 10-15 лет воздуха глотнули, кислородом насытились. Сам факт нашего не корейского сегодняшнего собрания говорит об этом.

– У журналистов частенько возникает ощущение, что все зря. Многие вещи прессе известны, очень многие вещи, как ни странно, пишутся и выходят на полосах, в эфир. А реакция… Вспоминается пословица “собака лает – караван идет”.

– С одной стороны, это действительно так. С другой стороны, это не должно вас останавливать. Потому что власть только делает вид, что ей все равно. Караван-то идет, но через какое-то время бывает караван-сарай с зарешеченными окнами. У вас есть два адресата. Первый – сигнал власти. Когда журналист пишет: прошу рассматривать эту статью как заявление в прокуратуру. Но это же и сигнал обществу. И если общество на этот сигнал откликается довольно быстро, то у власти какое-то время он может быть не востребован. Но придет и его время. Я вас уверяю, что мы еще очень многое увидим. Вы особенно. Доживете. Очень многие из тех персонажей, которые сегодня “короли горы”, будут мелко суетиться и звать адвокатов. Но мы этого не увидим, если этот сигнал не дойдет до общества. Общество меняет власть. Просто это делается, к сожалению, не так одноходово: мы сказали, что он жулик, и его тут же посадили. Иногда бывает более сложная технология. Должно пройти какое-то время. Все равно нужно сигнализировать. Это и есть работа журналиста. Если говорить русским языком, то независимая информация – это элементарная честность. Говори то, что видишь и слышишь. Профессионализм заключается в том, чтобы отличить сброшенную тебе дезу от реальной информации. Многие, даже очень хорошие, люди покупаются. Их разводят, через них сливают, их используют. Но мне кажется, что главное – это “увидел – расскажи”. Это, безусловно, общественная функция. Именно поэтому к журналисту такое пристальное внимание власти. Именно поэтому журналистов убивают. И покупают.

– Сейчас, в процессе нашего общения, пришла на ум известная фраза из пьесы Шварца “Дракон” – “в первую очередь нужно убить дракона в себе”. Не могли бы вы поделиться рецептом? Ваш собственный дракон, если он у вас есть, когда он просыпается, как вы с ним боретесь. Можете ли вы дать некий универсальный рецепт по убийству дракона в каждом человеке?

– Я так перебоялся в армии, где надо мной был сержант Чуев, что после Чуева мне никто не страшен. Потом так удачно совпало, что когда я начал писать, выяснилось, что стало можно говорить все. А это такой наркотик, который забивает даже чувство страха. Это не значит, что я идиот и ничего не боюсь. Я боюсь, потому что у меня есть жена и дочь. Я более-менее понимаю, с кем имею дело. Как убить дракона? Есть совсем свежий случай, связанный с “Норд-Остом”. У меня, как у многих, было огромное желание самообмана. Анализ произошедшего был так ужасен, что хотелось обмануть себя. Хотелось сказать себе, что все нормально, что была блестящая операция спецслужб, что виноваты те, а не эти. Надо было заставить себя анализировать и не побояться думать. Помню, чего мне это стоило, потому что был страх не перед тем, что тебя накажут за то, что ты скажешь что-то не то, а был страх самому для себя понять, что, кажется, прав ты, а не они. У меня не было заранее готового решения, но когда я сопоставил факты, они меня привели к ужасным выводам. И сказать это в эфире было тоже трудно. Было страшно говорить, но это было ничто по сравнению со страхом додумать. Пиар на крови – так это он и был. Для меня это был самый страшный, самый тревожный день в моей профессиональной практике, потому что нельзя было ошибиться. Но первое условие – не обмануть себя. Следующий шаг легче – не обмануть другого.  

Ольга ПРОТАСОВА, Саратов Газета «Неделя области», более полная версия интервью на сайте газеты (www.gazeta.srd.ru) № 37 (46) от 03.09.2003