Виктор Шендерович – сатирик, писатель, журналист.

У многих из нас он в первую очередь ассоциируется с ТВ - программой «Куклы» и другим по-настоящему демократичным телевидением. Почему он исчез с экрана? Почему общество не хочет быть честным даже перед самим собой? Об этом и многом другом Виктор Анатольевич говорит в своем эксклюзивном интервью нашей газете.

- По поводу телевидения. Моего лица там нет по факту. Это не мой выбор. С каким бы высоким начальством я не разговаривал, все равно показывают куда-то наверх: «имеется мнение», что моего лица не надо на экране, «нежелательно». Кому? Сначала говорили, что не надо сатирических проектов, потом публицистических. Потом выяснилось, что вообще нужна одна «развлекаловка». На первом канале, мне предложили быть ведущим какого-то ток-шоу. Мне было сказано, что моей фамилии на ТВ тоже нельзя. На отдельных, особо демократических каналах я буду подписываться каким-то псевдонимом. Это вдохновляет. В том, что касается отсутствия лица, то для меня нет ничего страшного. Я совершенно спокойно проживу без того, чтобы маячить в телевизоре. Мне так гораздо комфортнее. Я себя начинаю ощущать частным человеком.

- Не так давно по первому каналу прошли совсем другие «Куклы». Вам не жалко своего детища?

- Я уже сформулировал свое мнение по этому поводу. Если после развода сын живет в чужой семье и постепенно становится дебилом, то на это конечно больно смотреть. С 14 апреля 2001 года к куклам отношения не имею. Собственно, я был всего лишь автором текстов. Владелец этой передачи имеет право делать с ней то, что ему заблагорассудится. Для него это всегда было заработком денег. Человек простой: когда деньги можно было зарабатывать на критике власти, он зарабатывал на этом. Сейчас, можно зарабатывать на «вылизывании». Однажды Владимиру Владимировичу, при нашей первой и, надеюсь, последней встречи, когда речь шла о куклах, я сказал, что власть нам должна доплачивать за эту передачу, потому, что мировой опыт заключается в том, что с Миттерана, с Тетчер с живых не слезали карикатуристы. То, что перенесла Тетчер за время своего премьерминистерства, это не снилось Борису Николаевичу никогда. Ее просто ели с кашей. Все газеты. Как только она стала частным лицом, как только она перестала быть фактически главой исполнительной власти, немедленно – уважение. Не дай бог, кто про нее что- то, потому, что она частное лицо. Ее критиковали, как функцию, как человека, которого они избрали, стало быть, имеют право с нее требовать. То же самое, Миттеран, который был в тамошних куклах. Он там был лягушкой. А потом – огромное уважение. А Чаушеску был гением Карпат, а потом расстреляли вместе с женой без суда и следствия. Я и сказал Владимиру Владимировичу, что тут существует обратная пропорция. Чем терпимей ты, чем больше позволено средствам массовой информации в отношении тебя у власти, тем гарантированней твоя жизнь после ухода от власти. Это и есть демократическое равновесие. Не знаю, по-моему, он не внял.

Это не сильное преувеличение, к сожалению. К сожалению, для нас всех, не только для Владимира Владимировича. Так устроена жизнь. Чем глубже вылизывают, тем больнее будет потом. А он человек молодой, и доживет. Ему просто чувство самосохранения должно бы подсказать какие-то вещи.

- Как известно, Пушкин – наше все. Вам сейчас удалось стать значительной частью этого «нашего всего». В тех регионах, которых достигло тлетворное влияние ваших кукол и вашего «бесплатного сыра», Шендерович является нарицательным именем и это звучит так : «то же вот, шендерович выискался». Вы ощущаете ответственность за то, что вы – национальное достояние?

- Понимаете, какая штука, если перестать кокетничать, могу сказать, что для меня это удивительно. Я так и не смог привыкнуть к тому, что я существую за пределами круга моих друзей, что меня знает кто-то, кого не знаю я. Что касается ответственности – очень важный вопрос. Это в значительной степени судьба, это в значительной степени лотерея. В какой-то момент я понял, что моя судьба – это не только мое личное дело. 15 лет назад, когда мои друзья в большом количестве, съехали в иммиграцию, этот вопрос передо мной стоял, были варианты. В бытовом смысле- довольно не плохие. Но, это был мой личный выбор. Я счастлив, что тогда не поддался стадному чувству, не рванул. Я точно понимаю, что не могу просто уехать. Это сорвет с места какое-то количество людей. Потому, что это будет какой-то знак. Потом многие из них могут об этом импульсе страшно пожалеть. Я понимаю ответственность за свое слово. Я надеюсь, что я им пользуюсь довольно точно. По крайней мере, это мне и во благо, и в некоторую нагрузку, потому, что не вполне свободен в своих поступках и словах.

- Наверное, Вам, как человеку, знакомому с телевидением изнутри, знающим рейтинги, предпочтения, указания будет легко ответить на этот вопрос: «Если целый день по телевизору идет «Лебединое озеро», мы знаем, что это значит. А если по телевизору целый день идет «Смехопанорама» и «Аншлаг»?

- Есть такое химическое вещество. Называется «веселящий газ». Пустили веселящий газ, пусть страна веселится. Истекая кровью, она веселится. Для меня, это тоже, качество юмора, это очень симптоматичная вещь. Скажи мне, над чем ты смеешься, я скажу, кто ты. Покажите, над чем смеется общество, что повышает рейтинги, можно ставить обществу диагноз. С моей точки зрения, диагноз, в этом смысле, довольно печальный. Надо как-то пытаться этому противостоять. Это опять таки производная. Петросян и Степаненко – они же не заброшены к нам из-за рубежа. Регина Дубовицкая – это не агент Массада. Мы сами вырастили это чувство юмора, сами его культивируем. Хорошо, что наше поколение видело Райкина, Утесова, Карцева. Новое поколение целиком, как на Чупа - Чупсе, вырастает на содержимом «Смехопанорамы». Мне кажется, что это тревожный симптом. Но, повторяю, он не сам по себе существует. Так смеется общество, доведенное, так сказать, до «электорального состояния», когда гражданского общества нет совершенно, когда отсутствует инстинкт самосохранения.

Рейтинг таких программ действительно высокий. Тут без обмана. Рейтинг – это вещь обоюдно острая. У Чупа-чупса очень высокий рейтинг. А у гречневой каши с молоком - практически никакого. Дети плюются, кричат и строят рожи, а мы пытаемся в них влить молочко и кашку. В том и есть смысл общественного телевидения, государственного телевидения – оно не должно зависеть от рейтинга впрямую. На Западе в этом смысле система отлажена. Есть коммерческие каналы. Например, порнографический – заплатил деньги и смотри ночью. Есть общественное телевидение, которое не имеет права тупо ориентироваться на рейтинг. Вот если вместо «Спокойной ночи, малыши», пустить «порнушку», то рейтинг зашкалит, уверяю вас. Сбегутся все, и будут смотреть, не только дети.

Давно не смотрел «Спокойной ночи, малыши», но, ориентируясь на фамилию ведущей, можно сделать вывод. Я меньше всего ханжа, но, как говорится в том анекдоте, либо снимите крестик, либо оденьте трусы. Нельзя давать вести «Спокойной ночи, малыши» даме, которая давала такие интервью, какие давала Оксана Федорова американской прессе. Они у нас публиковались.

Мы вообще, парадоксальная страна. Я приехал сюда непосредственно из Селигера. Я ехал сегодня из Торжка, и вижу предвыборный плакат Жириновского. «Защищаем бедных, защищаем русских. Я за русских, я за бедных». Успеваю сообразить, что только евреи могут быть за русских, и только миллионеры могут быть за бедных. Парадоксальность никому в голову не приходит: главный коррупционер нашего времени в качестве защитника бедных. Точно так же Оксана Федорова может быть ведущей «Спокойной ночи, малыши». В этом есть определенная гармония. Точно так же, как и член бюро ЦК КПСС и офицер КГБ ведет нас в сторону федеральных ценностей и демократии.

Это не жалоба. Лечение начинается с того, что измеришь температуру и поймешь, какая она реально, на самом деле. Очень важно понимать ту точку, в которой мы находимся. Она, во многом, совершенно объективна. Был такой историк Натан Эйдельман, умер в 90-м году. Это был один из немногих людей, которые чувствовали движение истории и умели видеть историю в сегодняшнем дне. В конце 80-х, когда была эйфория по поводу перестройки и какое-то окончательное обновление, он сказал, что в России свободы длятся 10-15 лет. Потом где-то на полвека, снова возвращение в генетическое рабство. Свобода в России за тысячелетнюю историю исчислялась периодами. Оттепельными годами, десятилетиями. А периоды общественного самосознания - днями. Надо, просто без какого-то патриотического захлеба и раздирания рубашки на груди, понимать объективность этого. Последний раз мы были народом в августе 1991 года. Дальше нас начали пользовать. Мы - электорат, мы ставим галочку, и свободны. Это меня, в каком-то смысле, успокоило. Я понимаю, что опять наступили холодные времена. Как сказал мой замечательный друг, старый художник и демократ, Жутовский, «кажется, настало время для стратегической пьянки». «Надо собраться на несколько суток и понять, как будем жить в ближайшие десятилетия», сказал он. Пока, снова с этой синусоидой что-то не сделается, и вдруг снова начальство не понесут по кочкам, не настанет новая оттепель, и общество не встрепенется немножко. Я посмотрел программу «Время», несколько дней подряд. Симптомы на лицо. Двадцатиминутный сюжет о том, как правительство заботится о детях, в информационной программе, это симптоматика. Я помолодел сразу на 25 лет. Жду, когда «Решение съезда - в жизнь» появится, «Интернациональная помощь» и т. д. Мы все это проходили. Кстати, Ходорковский замечательно сказал в интервью: «Наше поколение к этому ко всему готово. Нас этим не удивить. А кто помоложе, тому предстоит немного удивиться». Только от нас зависит, как далеко мы позволим им зайти. Если их просто отпустить, то они с удовольствием пойдут, например, по пути Северной Кореи. В каком-то смысле, это идеал. В смысле руководства страной, руководства народом. Но вот в чем проблема: они хотят руководить, как в Северной, а жить, как в Южной. Они уже рыночные люди, в значительно большей степени, чем мы. Но, мы, как общество, сколько пустим их уйти назад, столько они уйдут – почти до упора. В этом смысле, наша апатия, для них – просто счастье.

- Вы назвали смех самым тонким оружием и последним оружием демократии. Вы не замечали, что последнее время выступает Жванецкий, выступаете вы, говорите правильные вещи, а смеяться не хочется. Хочется плакать.

- Это скорее крик о помощи, а не вопрос. Я думаю, что мы в значительной степени надломились как общество. Есть апатия, есть ощущение бессилия. Даже люди с некоторым количеством образования, абстрактного мышления, в том числе и моих приятелей, махнули рукой. Говорят о том, что надо окуклиться и просто прокормить близких. Пытаться читать детям правильные книжки, и все. Просто сохранить вокруг себя какой-то круг. В этом смысле, да, мы надломились, не буду спорить. Я в себе этот надлом тоже чувствую.

- Вы не пробовали посмотреть на это дело с другой точки зрения. Может быть, несколько парадоксальной. Ограничивая свободу слова, государство, тем самым, оказывает своеобразную услугу, потому, что возвращает этому слову прежнюю ценность. Мы можем вернуться в те времена, когда мы точно знали, что нужно прочитать, что запрещено.

- Такой эффект есть. Запретный плод сладок. Все-таки, не хочется снова возвращаться и эзопову языку и к театру на Таганке, который был такой фигой в кармане. Вопрос в том, что время не предоставляло другого выхода для слова, для мысли. Поэтому, когда на спектакле «заседание парткома» по пьесе Гельмана в конце парторг говорил, что должны там понять рабочих, иначе никто не поверит, что можно хоть что-нибудь изменить. Пауза. И в зале прокатывалась волна: «Вы поняли, что он сказал?!». Нельзя туда возвращаться. Эзопов язык, это, в прямом смысле, рабский язык. Надо это понимать. Нельзя позволять себе туда возвращаться. Что касается заботы властей. Да, никогда не знаешь, как слово отзовется. Например, расцвет русской переводческой школы, как известно поступил тогда, когда переводчиками у нас были Липкин, Пастернак, Тарковский, Ахматова. В итоге, в мире близко нет ничего подобного качеству русского перевода. Потому, что в мире переводами не занимались те, кому не хватало заниматься поэзией. В итоге появились пастернаковские переводы Шекспира и Гете, грандиозные переводы восточного эпоса Липкина и Тарковского. Но, согласитесь, мы заплатили за это довольно большую плату. Тридцатилетнее публичное молчание Пастернака и Ахматовой, и Липкина, это слишком большая плата даже за хорошие переводы.

У Александра Володина есть книга «Стыдно быть не счастливым». Он пишет, что когда Бродского на Западе спрашивали о том, что он пострадал от режима, Бродский вспоминал, что в ссылку рядом с ним ехал старик, который получил 10 лет за полмешка колхозной пшеницы. Бродский понимал, что этот старик там сгинет, и никто о нем не вспомнит. Он понимал уже тогда, что он находится в привилегированном положении. Бродский говорил: «вспомни о том, скольким людям гораздо хуже тебя». Людям, которых не хуже тебя, а зачастую лучше. Это совершенно понятная мысль. Поэтому, к Пастернаку это имеет прямое отношение. Его мучило то, что он не достаточно пострадал. Не так, как Мандельштам, не так, как Цветаева, не так, как Ахматова. Стыдно быть не счастливым.

Марина Метелева.

Клуб региональной журналистики.

Чита-Москва-Чита.  

Марина МЕТЕЛЕВА, Чита Опубликовано в газете "Экстра" 10 сентября 2003 года